Сказка о печальном паяце

Случаются в жизни встречи, которые накладывают отпечаток на все, что было до того, и отбрасывают отсвет на то, что еще случится...

Нас, членов мультипликационного жюри Всесоюзного кинофестиваля в Тбилиси, поселили за городом в каком-то молодежном пансионате. Сделали это для того, чтобы работалось спокойно и чтобы влияний поменьше на нас оказывали.

День болтаемся без дела, другой... Ждем председателя жюри Резо Габриадзе. Имя, конечно, знакомое: автор сценариев: "Не горюй!", "Мимино".

Сижу на майском солнышке, подъезжает зачуханная "четверка", в багажнике, за задним сиденьем, свалка: пустые канистры, ящик с инструментом, драные скаты - все как положено, свой парень, шоферюга...

Подходит. Одно плечо ниже второго, коротко стрижен, ковбойка мятая, но глаза, глаза... Эдакие влажные маслины, в которых одновременно и смех, и вселенская тоска.

Не успел заговорить, выскочили откуда-то комсомольские наши надзиратели, почтительно о чем-то заспрашивали, заинтересовались.

Такие жесты бывают только у грузин хорошей породы, знающих себе цену, - отпустил он их, одновременно успокоив и поощрив, подчеркнув дружеское расположение и в то же время проведя незримую черту неуловимым пожатием плеча, неопределенным жестом руки, дескать, спасибо, уважаемые, все в порядке, мне ничего не надо.

Это и был Резо Габриадзе.

Когда собрались, а компания была хорошая - Витя Славкин, Ефим Гамбург из Москвы, Женя Сивоконь из Украины, кто-то, уж не припомню, кто, из Казахстана, Туркмении, Молдовы, - Резо стал держать речь.

- Отдыхайте, ребята, ни в чем себе не отказывайте, смотрите кино, я сейчас уеду, буду через три дня. К тому времени вы все посмотрите.

Подумал и как-то неуверенно, почти робко: "Может, в театр ко мне хотите? Завтра "Осень нашей весны"... Милости прошу".

В театр захотели все.

Года через три Маргарет Тэтчер, посетив Советский Союз, из всей предложенной ей культурной программы попросила отвезти ее в Тбилиси, чтобы посмотреть именно этот спектакль в театре марионеток Резо Габриадзе.

Знала "английская железная леди", чего хотела! Знала, выросшая на родине Шекспира, что такое "обламывается" раз в жизни, что если не посмотрит этот спектакль, чего-то очень важного, значительного в ее жизни не случится. Обеднеет душой!

Театр Резо Габриадзе был крохотный, на 70 мест. Хозяин вышел к зрителям, попросил у публики прощения за то, что спектакль пойдет с переводом на русский, объяснил, что у него гости, предложил тем, кому перевод будет мешать, прийти в театр завтра по этим же билетам.

Когда началось действо, когда открылись декорации послевоенного Кутаиси, города, где родился и вырос Резо, когда зазвучали голоса актеров, когда куклы, сделанные Мастером, ожили и начали плести замысловато-изысканные кружева мизансцен, я понял, откуда почтительность комсомольской обслуги, откуда простота и легкость в общении с окружающими: Мастер знал себе цену, знал, что никто в мире не в состоянии сотворить то, что он творил в этом крохотном зале. Мир распахнулся, в нем были и горы, и грохочущие водопады, в нем цвели сады, страдали и влюблялись люди, выпивали инвалиды и скандалили завсегдатаи базаров. В нем была жизнь - неповторимая, придуманная, сочиненная человеком, у которого в глазах плещется смех. Жизнь, придуманная настолько великолепно, что сделалась правдивее самой правдивой правды. Сделалась такой смешной и доброй, что хотелось плакать. Тогда неожиданно стала абсолютно понятна та вселенская тоска, которая вместе со смехом жила в глазах Резо.

Потом мы сидели в его мастерской, на стенах висели куклы, так и хотелось сравнить его мастерскую с театром Карабаса-Барабаса, но сравнение было неуместным, поскольку вместо Карабаса был Резо, а куклы были его детьми. Он разговаривал с ними, пересаживал поудобнее, что-то бурчал им негромко по-грузински и сам же смеялся, словно услыхав ответ.

Самый информированный из нас, Славкин, спросил: "Резо, с какой куклой ты ходил на прием к Шеварднадзе?"

Резо снял с гвоздика куклу и, не чинясь, сыграл сценку, с которой он ходил к всемогущему первому секретарю ЦК просить помещение для театра.

...Кукла вошла в кабинет, осмотрелась, подошла в столу, уморительно вскарабкалась на кресло, перебралась на столешницу, поздоровалась, уселась на чернильницу. При этом, заметьте, Резо был и куклой, и хозяином кабинета, и самим собой - художником, приведшим куклу. Он играл за всех, мы наблюдали, как был ошеломлен Шеварднадзе; как возмущение от наглости перешло в детское любопытство, потом восторг; как хозяин кабинета стал тихонечко повизгивать от наслаждения, когда пригорюнившаяся кукла принялась рассказывать о своей бездомной жизни; как упала на стол большая седая голова, как зашелся хохотом уже не всемогущий Шеварднадзе, а просто Эдуард - хороший приятель, готовый помочь в трудную минуту.

Через три дня мы подводили итоги работы жюри. Обсудили все, как положено, - москвичам приз за то, что москвичи, грузинам - за то, что хозяева, белорусам тоже выпал приз - уж больно фильмы привезли хорошие. Проголосовали, сдали протоколы. И тут Резо преподал нам урок, который не забуду до конца дней. Разложив бюллетени, объявив результат, он как-то погрустнел, но тем не менее сказал, что поработали мы замечательно, велел девочкам-официанткам принести вина... Мы пили и горячо обсуждали два фильма. "Каприччио" Игоря Волчека и "Лафертовскую маковницу" Лены Петкевич. Оба фильма - белорусские. В какой-то момент все вдруг замолчали, и Резо совершенно растерянно (вот - гениальная режиссура) сказал: "Ребята, призы мы дали одним, а говорим совсем о других фильмах... Может, мы ошиблись?"

Резо продолжил: "Послушайте! Давайте нарушим все каноны и правила, давайте сделаем по совести, может быть, первый и последний раз на таких фестивалях, давайте отметим достойных..."

Камень у всех свалился с души и покатился по склонам Кавказских гор, жутко громыхая, - стало удивительно легко. Все почувствовали себя свободными и справедливыми, независимыми от условностей и обязательств. Почувствовали себя художниками, которые отдают должное мастерству и таланту коллег.

Старые бюллетени порвали. Написали новые. Присудили главный и первый призы двум фильмам из Минска. Фильмам Игоря и Леночки. Такого на фестивалях не бывало никогда и больше не случится. Резо как в воду смотрел, по-моему, всесоюзные кинофестивали с тех пор не собирались.

Была еще одна встреча. Печальная. В Москве.

Резо уезжал из Грузии. Уезжал от войны. От разгрома. В эмиграцию.

Он катал по столу хлебный мякиш. Голос был глухим и хриплым. Мы не касались событий в Грузии, не вспоминали, как застало меня с семьей в Гаграх утро ГКЧП и все друзья-грузины кинулись предлагать свой дом, чтобы переждать, перетерпеть непонятные события, не вспоминали ночь, когда озверелые солдаты "умиротворяли" Тбилиси саперными лопатками, не хотелось сыпать соль на раны. Я как-то жалко острил, спрашивал, если вдруг он забредет в Минск, проведет ли меня с дочерью на спектакль...

Резо поглядел очень печально, сказал: "Да, конечно, всегда..."

Было в этом обещании отчаяние. И он, и я понимали: никогда он в Минск не "забредет", что-то основательно сломалось. А жизнь коротка. И может быть, никогда моя дочь не увидит его блестящего театра, его неповторимую "Осень нашей весны". Из жизни уходило нечто невосполнимое.

Пришло время расставаться, он сказал прозрачным, почти бесплотным голосом, почти шепотом: "Знаешь, о чем мечтаю? Вернуться в Тбилиси, открыть на проспекте Шота Руставели, где-нибудь в подворотне, маленькую мастерскую. И пришивать пуговицы... Просто сидеть и пришивать пуговицы всем, у кого они оторвались..."

Если Бог даст приехать в Тбилиси, поотрываю на себе все пуговицы и буду ходить по Руставели в поисках мастера Резо, может, найду...