Мария Войтешонок: Умей падать и держаться ни на чем, как звезды

Есть элита - правящая, культурная. А есть интеллигенция. Жизнь элиты - это публичность, вереница новостей (иногда скандалов), политическая и светская хроника. Жизнь интеллигенции, напротив, - осознанное затворничество, то есть избранность. Быть интеллигентом - дело интимное. Это как миссия, как призвание.

Имя Марии Войтешонок немногое скажет широким кругам. Оно не муссируется критиками и журналистами, не мелькает в наградных листах и не объявляется торжественно со сцены. Хотя как писатель Войтешонок известна, читаема и почитаема, регулярно печатается в наших белорусскоязычных изданиях, реже - в Москве, в журнале "Дружба народов". Но одно дело литературная известность, другое - широкая огласка имени. Свою внутреннюю жизнь (а у писателя другой, по сути, и не бывает) Войтешонок бережет от огласки, как зону чрезвычайного риска - чтоб не наследили "с улицы" или вируса какого-нибудь не занесли. Иное дело, что если бы мы с вами сами были другими - такими же сановитыми, как москвичи, или фанаберистыми, как варшавяне, мы бы давно не преминули приложить все усилия и подобраться к Войтешонок как можно ближе, чтобы поэксплуатировать ее интеллектуальный и душевный опыт, скажем, на телеэкране, как это постоянно происходит у соседей - с той же Татьяной Толстой или Кшиштофом Занусси. Нации необходимо услышать иногда: "Да, мы виноваты..." Причем без камня за пазухой, а так, как это говорится между своими, в отчем доме: тихо и без пререканий.

Белорусы - народ древний, но нация молодая... Любая проповедь по этой причине нас немного угнетает. Впрочем, это не в укор, а как констатация. Сама Мария Войтешонок действительно не испытывает приступов невостребованности. Да, она намеренно сторонится большого света, но позывные большого мира как раз всегда пересекаются и в сердце, и в уме. Взять хотя бы ее рассказы. Это такой щедрый перерасход красок и энергии, такой сладкий произвол творчества... Подобное "гудение" внутренних соков земли, подобное озвучивание собственного духа испытывали, наверное, талантливые люди в светлую эпоху Возрождения. Мне так иногда и хочется называть Марию - ваша светлость...

А взять ее судьбу? Черное сиротство, горькое нищенство в детстве... Дочь белорусской крестьянки и польского офицера-осадника, сосланных в 1940 году из усадьбы Совчино на Алтай. Она, еще не родившись, была уже лишена дома, а потом, совсем маленькой, и родителей. Детдом, детприемник, опять детдом... Слова, как сухие выстрелы. Люди разорили ее гнездо, но люди и помогли вырасти, возлюбить ближних, возродиться к чуткому творчеству.

"Надо уважать свою судьбу", - часто говорит Мария. И мне всегда от этой фразы хочется подтянуться, исправиться. Потому что это говорит не просто яркий литератор, владеющий словом, а человек, умеющий строго жить, трудно работать, светло чувствовать.



- Маша, у тебя в квартире пахнет травами, свежим хлебом! Откуда?.. И как вообще из двух комнат на 8-м этаже современного дома ты умудрилась сделать настоящий Дом? Из квартиры - Дом усадебного типа?

- Культ дома - из бездомного прошлого. Когда долго живешь в землянке, потом в подвале, потом по чужим углам, умеешь обустраиваться, где угодно, как мурашка. Со временем я поняла, какое большое значение в жизни имеет внешний вид - и человека, и жилища. Скажешь, поза, искусственность? Эти слова зря опорочены! Поза - это не испорченность, не порочность. Это как в балете: апломб, устойчивость, грамотный жест. И мне иногда поза человека (одежда, выражение лица) или вид его жилища могут больше сказать, чем звуки его речи. У меня свой путь познания, другая "взятка" - знаешь, как у пчелы?

- По полгода, Маша, ты живешь в деревне на Минщине. Оторвана от мира, даже "мобильник" не брал раньше волны столицы из твоего заповедного местечка.

- Оторвана? Ну уж нет! Перемещение в пространстве не обязательно должно быть физическим, не всюду обязательно присутствовать телом.

- И все-таки знаю - были у тебя и сложные периоды отношений с деревней...

- Любить деревню - это не значит ее приукрашивать. Чтобы поселиться в деревне, в душе должен быть элемент миссионерства. Городской человек должен прийти туда, как в семью, - это же не дачный поселок, в конце концов. Не то чтобы подчиниться сельчанам, но щадить, не разочаровывать их. Быть эталоном. Хотя бы для того, чтобы доказать, что образование - это прекрасно. Сельские люди не читают, они, как первопроходцы, живут своей мудростью, своей головой. У нас, "ученых", ведь много заимствованного, мы живем как бы на одолженном: книги, встречи. Они же и смысл жизни, и утешение ее, все добывают из себя самих, как шелкопряды. Надя, Шурочка, баба Юля, - когда разговаривают мои соседки-крестьянки, моя речь блекнет, исчезает, потому что их слово не заимствованное, а интуитивное, рожденное изнутри, оно током через плоть проходит. Описала в рассказах всех - они бесконечны... Я, признаться, равняюсь на крестьянок и... королев! Такой опыт тоже нужно на себя примерять. Величины необходимы. Чтобы не состариться (смеется).

- У тебя широко открытые поры - как ты чутко все улавливаешь! Это детдомовское, наверное: там все, будто обнаженные сердцем... Сколько лет ты провела в детдоме на Алтае?

- Лена, не спрашивай меня про годы. "По годам" я ничего не помню, не расследовала. И вообще считаю, что измерить точно человеческую жизнь невозможно. Все у нас не по годам... А паспортные данные вообще придумали средние люди - для большего учета и порядка на земле. Неужели ты думаешь, что можно столько освоить за одну человеческую жизнь? Ведь я, к примеру, умею делать то, чему меня никто никогда не учил... Нет, измерение человека непостижимо! Есть уровень, который вкладывается в тебя при рождении самим мирозданием. И лично я - совсем не метр шестьдесят пять, уверяю!

- Тогда расскажи о своем детстве не по годам, а по чувствам.

- Признаюсь, волновалась перед твоим приходом... Знаешь, я ведь не могу последовательно: об отце, о матери. Фактов помню немного, но для меня они святые, как легенды, как песнопения. Они - вещественные доказательства моей судьбы. Анализировать их я не смею. Только помнить и чтить. Я родилась в ссылке на Алтае, под Змеиногорском. Я даже нигде не зарегистрирована... Отец - поляк, отставной офицер-осадник. Мать - белоруска, безграмотная крестьянка. Красивая. Они, рассказывают, соединились в браке по жаркой любви. После 1939 года поместье Совчино на Поставщине у отца отобрали. Семью - на Алтай, просто в снег. Всего из Белоруссии перед войной было депортировано почти 100 тысяч осадников - эти цифры печатались уже в наше время, конечно. Я была в семье нежеланным ребенком, родилась, как в нагрузку: ведь голод, неволя, тяжкая работа на рудниках. Помню: землянка, нары, мне ставят миску с едой на порог. А я хочу ко всем, тащу ее на лаву!.. Хотелось нежности. Но, кроме коз, с которыми я вместе спала, уткнувшись им в подбрюшье, чтобы не замерзнуть, обласкать было некого. От избытка чувств я решила выпустить козочек на волю! Откуда это понятие - воля? Человек рожден в землянке, еду получает на пороге (а совсем маленькой, помню, меня вообще привязывали веревкой за ногу к столу), а все равно: хоть коз - на волю! Что было потом? Они разбежались. Кругом - горы, стихия. Температура минус 40о. У меня зимних одежд и в помине нет - смятение! Что ж, побежала за ними в чем была... Или вот еще воспоминание. Я иду на станцию за угольным мусором, который остался на земле после разгрузки вагонов. Ночь. Но мне не страшно!

- Не страшно? Не понимаю...

- Боюсь, у меня не хватит таланта передать, что там со мной происходило. Кругом был Алтай, дикое ссыльное место, но и святая красота. Все, что выращивается здесь трудом, усилием: маки, гвоздики, лилии-сорянки - все это живет на Алтае естественно, расстилается под ногами. Алтай меня закодировал и спас! Серьезно. Психолог Юнг считает, что ребенок обладает сверхчеловеческим чутьем к природе. Я питалась всем, что растет, - корнями, стеблями, белены однажды съела, чуть не умерла. И все равно я не помню страданий того ребенка- "сверхчеловека".

- Даже той горечи не отпечаталось, когда отец уходил от вас - от тебя, больной старшей сестры, изработанной матери - к другой женщине?

- Лена, Лена, как ты не понимаешь? Я не имею права его судить. Лично мне нужны лишь знаки, доказательства, что отец, родители у меня были, а развелись - нет... И потом: лично мои с ним связи остались до сих пор. Люди очень отражаются друг в друге. Даже если человек ушел, на тебе остается его отпечаток. Перестань, все это практичное, земное: мой - не мой, ушел - не ушел. Я близка с отцом на клеточном уровне, и мне все равно, кем он был: плохой, хороший, президент или дворник. Я помню, как его хоронили. Завернутое в одеяло тело кто-то вез на санках, а я смотрела через мутное подвальное окно... Через некоторое время мы с сестрой Владей точно так же, в саночках, отвезли на кладбище мать. Меня забрали в детдом, Владю - в больницу. У нее начался туберкулез кожи, которая отслаивалась от тела лоскутами. Она уже почти не могла ходить. Это были, наверное, 1950-е годы. Мы уже, видимо, считались реабилитированными, потому что мамина сестра, тетка Марыля, смогла вытребовать нас из ссылки обратно в Белоруссию, в Поставский район. Святая крестьянка - взять двоих на свои плечи, когда и самим несытно и дома-то нет (в войну деревня сгорела)... Вернулись. Поселились все вместе в строении, которое когда-то было зимней кладовкой. Земляной пол, одно окно, в углу стоит мерзлая картошка, тут же поросенок визжит. Но все, что я знаю о любви - как можно быть любимым ребенком и вообще человеком в любви, - я знаю из этой кладовки, из нашего нищего жития, где светилась святая бедность, по Франциску Асизскому. Как можно, несмотря ни на что, жертвовать собой во имя... Тетка Марыля давала все, что должно принадлежать ребенку. Собственно, вся деревня Гридьки излечивала меня от сиротства. А белорусский язык? Поставщина напоила меня белорусской певучестью... К подобной чистоте отношений, которые я наблюдала у простых людей, я с тех пор стремлюсь всю жизнь. И знаю - есть в простой суровой жизни такие поэтические моменты, которые бывают даже выше стихов. Как писал сказочник Михаэл Энде: "Умей падать и держаться ни на чем, как звезды".

- После такого монолога трудно перевести разговор в иную плоскость... И все-таки: как ты ощущаешь сегодняшнее время? Не коробит? Ты с ним в гармонии, в ладу?

- Единственный дискомфорт только оттого, что уже не могу носить короткой юбки. (Смеется). А если серьезно, то я радуюсь молодым. Не потому, что они - другое поколение. Нет, мы все одна человеческая национальная порода. Но молодые лучше улавливают волны мироздания. Они - будущие мои глаза, через них я увижу, что впереди. Я жадно воспринимаю все, что сейчас происходит вокруг. Мне нравится, как работают, например, ребята из еженедельника "Наша нiва". Вокруг газеты собрались раскованные, по-европейски мыслящие, талантливые люди: писатели, аналитики. В своем роде первопроходцы, потому что разрабатывают тот слой национальной почвы, который мне пока неведом. Они делают разведку, прощупывают болезненные точки нашего исторического тела. Да, они бывают резки, радикальны, я не всегда с ними согласна, но у них сильное национальное чутье и оставить их мнение - и ошибки тоже! - без внимания было бы недальновидно. Если бы я была членом правительства, то каждый месяц приглашала бы их на беседу: чтобы слушать, спорить, брать, образовывать и самой образовываться. Молодые, оппозиционные - все равно мы одна семья, национальный родовод. К сожалению, консерватизм - наше родимое пятно. Даже Союз писателей и тот со скрипом признает их достижения, не желая двигаться в современных ритмах, - нам бы все падеграс да краковяк.

- Согласись, любопытная черта: при всем нашем консерватизме и мягкости мы иногда с удовольствием вытаптываем свое прошлое, будто безотцовщина у нас в крови.

- Да, чувство историзма у нас часто вырывалось с корнем при Советской власти. А без него что? "Безбацько›ства"... Тогда можно и о Быкове снисходительно написать, будто похлопывая его по плечу, и о Шамякине - впопыхах, и о Брыле - между прочим. Мальчики, хочется иногда сказать таким "новым белорусам", вы даже костюм не умеете носить так, как умеет носить его Брыль. Неужели вы не понимаете, что все эти имена уже "запаветныя", что они - наши храмы, которые видны из многих точек света. Вы можете не ходить в эти храмы, если не той веры, не поклоняться им, но не уважать их, не нанося при этом ущерб современному историческому телу, организму нации, нельзя! Надо уметь благоговеть перед своим прошлым. Ведь явления культуры возраста не имеют.