Она уже старенькая, маленькая, легкая, как хлебная корка. Ей восемьдесят пятый год. Ходит беззвучно. Слышны лишь ее дыхание да вздохи, иногда горестные, тяжкие. Толстые вязаные носки делают ее шаги по квартире бесшумными. Она себя успокаивает, когда говорит, что весит всего 54 килограмма. Ведь это хорошо для разбитых артрозом суставов и для сердца — такой маленький, почти детский вес.
В спальне стоит старый шкаф с зеркалом. На верхней полке, там, где должны лежать шляпы, есть серая картонная коробка — футляр от фотоаппарата. Мама приспособила его для хранения документов, тех, которые не нужны каждый день. Сидим с ней на диване и перебираем справки, старые пропуска на завод, удостоверения, маленькие фотографии рассматриваем, изучаем ветхие метрики, записные книжки отца, аттестаты, какие–то выписки, профсоюзные билеты, густо залепленные марками. В этой же стопке несколько твердых алых корочек, стянутых аптечной резинкой, — удостоверения «Ударник коммунистического труда». Разворачиваю. Профиль Ленина. Каллиграфический почерк, синяя круглая печать, подпись директора стеклозавода. В одной из книжечек мамина девичья фамилия, в следующих уже привычная — моя. Она держит эти красные корочки, разглядывает, аккуратно закрывает. Не поясняет, зачем 60 лет хранит, что в них для нее такого ценного. Да мне и не нужны ни объяснения, ни оправдания.
— Если бы ты мог написать о моей жизни «все чисто», то люди читали бы и плакали. Такая она была трудная... Все, кто со мной учился, а нас, резчиков стекла, было в ФЗО 38 человек, все умерли. Только я осталась из всей группы, — говорит мама.
— Все тогда тяжело жили, — замечаю я.
— Да, почти все... Хорошо то, что ни одного дня не жила у людей, на съемных квартирах, всегда свой угол был. В детском доме после войны, потом — койка в заводском общежитии. Ни талонов, ни денег нам за работу не давали — дети же. Кормили в столовой по спискам, одевали... Потом комната–девятиметровка в коммуналке, когда замуж вышла. Там и тебя родила... Три года в той комнатке жили. Потом в коммуналку на Октябрьскую переехали, там комната побольше была, а теперь вот эта квартира. Декрет тогда давали всего на 56 дней. Как я тебя вырастила, а потом Колю? — смеется мама. — А теперь рожать боятся... Помню, из детского сада звонили на завод, говорили, что, мол, всех детей разобрали, только ты остался. Начальник смены хорошая была, отпускала меня...
На кухне стоит старый сервант. Сверху за стеклом рюмки, чашки, блюдца, тарелочки, старая иконка, от времени и солнца утратившая краски. Между тумбами, в глубокой нише, мама устроила алтарь. Там стоят фотографии детей и внучки. Еще там стоит будильник. Лежит небольшой молитвенник на белорусском языке с закладками. Мягкая обложка аккуратно обернута телевизионной программой, а на ней шариковой ручкой нарисован крест. В этом наборе вещей своя логика. На часы мама глядит часто, да и книгу в руки каждый вечер берет, а значит, и на фотографии, дорогие сердцу, смотрит.
Всегда, когда приезжаю домой, точу маме ножи. И на этот раз точил. Она смотрит, как я вожу по наждачке старым лезвием, и замечает как бы для себя: «Вот ножом порежешь палец, так он долго не заживает. А стеклом хоть и сильно порежешься, а через два–три дня все зажило... Сейчас стекло вручную не режут — все машина делает... А мы руками резали. После смены чуть домой приходила. Ни руки, ни ноги не слушались...»
Поехал по работе в Гомель. Ответственное мероприятие. Мобильник на время отключил, а мама взяла и позвонила, чтобы узнать, когда домой вернусь. Включил через пару часу, перезваниваю. «У меня уже вся душа порвалась, что случилось?» — нервно спрашивает мама. Объясняю, что работал, записывал интервью. «Что на ужин приготовить, сынок?» — звучит уже спокойный голос. Почему для мамы, сколько бы лет ни было ребенку, накормить — самое главное?
Маму мало интересует, о чем я пишу в книжках, газетах и журналах, но иногда читает. Для нее самое главное — моя фотография. Она ее изучает, рассматривает, а потом, разговаривая по телефону, говорит: «Что–то ты худой очень, сынок». Начинаю убеждать, что все нормально, что даже поправился, а она не верит. Говорит, что видела меня на фото, что выгляжу с короткими волосами, как зэк.
Начинаю объяснять, что фотография старая, пятилетней давности... Но своим глазам мама верит больше, чем моим словам.
Тихие ангелы, вы меня слышите, не спешите к маме...
ladzimir@tut.by
Советская Белоруссия №225 (24606). Среда, 26 ноября 2014.
