Древним стариком Ивана Иосифовича Шаменка никак не назовешь, хотя ему от роду 84 года. Голову он держит прямо, плечи не сутулит, и даже походка не шаркающая, а твердая и по–хозяйски уверенная. Прожитые годы не пропахали на его лице глубоких борозд. И вовсе не потому, что пожалели или сделали исключение. От него исходит внутренняя сила, неподвластная ни времени, ни обстоятельствам. Характеристика таких людей, как Иван Шаменок, вкладывается в два слова: настоящий мужик. Вот только глаза у Ивана Иосифовича все время прячутся под седыми бровями. Но им нечего скрывать или стыдиться чего–либо. В 16 лет он заболел тифом. Выжил, но болезнь дала осложнение на глаза. (Из–за этого и на фронт не попал. Не разделил судьбу отца и старшего брата, погибших на войне.) С тех пор и вынужден он защищать глаза от света...
Иосиф Шаменок, отец Ивана, был крепким хозяином. Имел молотилку, три лошади, несколько коров и много другой живности. И земли было достаточно, чтобы прокормить семью. Но вот настали времена иные. В Тульговичах организовали колхоз. Молотилку у них забрали. А лошадей и коров они сами отвели на колхозный двор. «Лучше быть нищим в родном селе, чем неизвестно кем в Сибири. Тут наша родина», — скажет отец. Он вступит в колхоз и будет работать так, что вскоре его назовут стахановцем.
Вся жизнь Ивана Иосифовича прошла в Тульговичах. Дальше Гомеля он нигде не бывал. Случалось, выберется в Ветку, к дочке погостить. Но через день–другой навалится такая тоска по дому, что терпеть нет мочи. И как ни упрашивают его, как ни уговаривают, тихонько соберется — и домой.
Дом Шаменка похож на своего хозяина. Еще крепкий снаружи, да и внутри хоть куда. Правда, в большой комнате слегка подгнили широкие половицы. Да под балку в одном месте пришлось поставить подпорку. Зато чистая половина по–настоящему чистая. Здесь такой порядок, что нерадивых хозяек можно водить на экскурсию. На стенах в рамках под стеклом семейные фотографии. Когда подкрадывается одиночество, многоликая родня из этих рамок не пускает его в дом. Бормочет радиоприемник. Он почти не выключается. А вот телевизор Ивану Иосифовичу глаза не позволяют смотреть.
...Как–то при встрече (а было это 15 лет назад) мой друг, редактор хойникской районки Володя Долголыченко рассказал, что в «зоне» за колючей проволокой в деревне Тульговичи живут 17 семей. Они категорически отказались от переселения, хотя каждому было выделено жилье на «чистой» территории. Люди отрезаны от всего мира...
И вот мы в Тульговичах. На пустынной улице — ни живой души. Видимо, жизнь научила жителей деревни прятаться не только от беды, но и от людей, изредка приезжающих сюда. Ведь, кроме уговоров переселиться, ничего другого от них не услышишь. Сельчане устали объяснять, почему решили жить в практически нежилой деревне. Наконец, у дома, где мы остановились, скрипнула калитка, и пожилая крестьянка несмело подошла к нам. За ней потянулись и другие. Узнав, кто мы, стали рассказывать о своем житье в «зоне». Слушая их, я не мог избавиться от ощущения, что нахожусь в некоем другом мире. Их жизнь — это сплошная экстремальная ситуация, растянувшаяся на годы. В деревне нет электричества, нет телефона и радио. К ним не знает дороги автолавка. Никто не доставляет им почту и не приносит пенсии. Они — не самоселы. Но самого факта существования жильцов отселенной деревни, видимо, местная власть не признает. Хотите жить — выкручивайтесь сами. И они выкручиваются. Двадцать сельчан живут, как одна семья. Но у каждого — свой дом и свое хозяйство. Держат коров, свиней, птицу. Купили двух лошадей. Сажают картошку и сеют хлеб. Выбрали старосту. И даже священник есть у них свой. И освященный дом, куда они ходят молиться, как в церковь. У них все — свое. На том и держатся...
В конце сентября газетные дела вновь привели меня в Хойникский район. Интересуюсь у Володи Долголыченко судьбой тульговичских робинзонов. «В живых осталось восемь: четыре женщины и четверо мужчин, — рассказывает мой друг. — Их проживание узаконили. И электричество подключили, и баллоны с газом возят, и автолавка к ним приходит. Все, как полагается. Я недавно писал о старосте деревни. Сильный мужик. А давай–ка махнем к нему! Пропуска я оформлю...»
Встретил нас Иван Иосифович на крыльце своего дома. Широко распахнул дверь, приглашая войти. Узнав, что я из Минска, удивился: «Таких гостей у меня еще не было». «Беседовать будем долго, Иван Иосифович». «О чем?» «О жизни вашей». «А что в ней особенного? Жизнь как жизнь. Вот тут она начиналась. Тут и закончится». Во дворе залаяла собака. Иван Иосифович вышел за порог. Я — следом. Могучий, как бульдозер, боров пытался поднять лычом жердь загородки. Вокруг него крутились свинки помельче. «Сколько же их у вас?» — «Семь». И посмотрел на меня, прищурившись. Очевидно, ждал, что я спрошу: «А зачем столько?» Я промолчал. Мы вернулись в дом. Я достал блокнот и пристроился за столом в кухоньке. Почти всю ее заполонила русская печь. Пахло яблоками и чуть–чуть горьковатым дымком. Бывает, собеседник за 10 минут обрушит на тебя такую лавину слов, что чувствуешь себя под ней, как под завалом. А станешь потом вникать в их смысл — руками разведешь: верховодка. Чистые же, грунтовые воды так и остались на глубине. Иван Иосифович словоохотливостью не страдает. Но какое–то чувство подсказывало мне, что не будет запирать он свою душу на амбарный замок...
— Вот вы не спросили, зачем мне столько всего: семь свиней, две коровы, лошадь... Значит, понимаете, что не от жадности. Я люблю худобу. 15 лет служил в колхозе старшим конюхом. Не каждого человека уважаешь. А лошадь я уважал всегда. Было их у меня 75. Узнаю, что кто–то из колхозников измывался над конем, рука сама тянется к кнуту, чтобы огреть мучителя... Боялись меня, но и уважали. А потом бычков откармливал. Да еще каких: по 300 — 400 килограммов! Так что с худобой связана, почитай, вся моя жизнь.
А славно мы жили в колхозе. Правда, поначалу не всегда был хлеб, но зато была песня. А потом я зарабатывал хорошие деньги. Особенно, когда откармливал бычков. У меня и пенсия приличная: 500 тысяч рублей. Семья моя ни в чем не нуждалась. Все у нас было. Вот тут и случилась беда. Чернобыль — это как война. Да, кровь людская не лилась. Но сколько слез было пролито! А как мучились, как страдали люди, когда бросали свои хаты, свою землю. Я сказал: «Старую яблоню не пересаживают. На новом месте она засохнет. Никуда не поеду: тут моя родина. А силой не заставите». И братья мои не поехали. Человек двадцать таких нас набралось. Жили — не дай Бог! Это теперь у нас все как у людей. А тогда... И все–таки, какая ни есть, но это была своя жизнь на своей земле. А человек не сдается, когда чувствует свои корни. Оборви их — и ушла с корнями твоя сила...
Каждое лето я накашивал по семь–восемь стогов сена. Легко, с песнями. За плугом ходил, как молодой. А вот нынче весной плуг будто свинцом налился. Не держат его руки. И так тревожно на душе стало. Как у журавля с перебитым крылом, когда над ним пролетает стая. Человек живет, пока делает дело...
Жену свою Любовь Ивановну я похоронил пять лет назад. Ох и заедала же меня тоска, когда один остался в хате... Спасала забота о моей худобе. Будильник мне не нужен. В пять часов утра я уже на ногах. Подою Малинку. Отрежу две лусты хлеба, посыплю солью. Дам гостинчик и одной, и другой. И слово ласковое скажу. Выгоню коров на пашу. Лошадку выведу пастись. Заправлю котел и сготовлю еду для свиней. И себе сварю супчик. Кому надо — забороную картошку. А придет время — окучиваю. И никаких там чарок–шкварок! Вот так и проходит день в непрерывной работе.
...Решили родичи скрасить мое одиночество. Привели в дом молодицу (женщину за 60 лет). Осмотрела она хозяйство и сразу приуныла. «Да не бойся ты. Все я сам буду делать. Корову подоишь, хату подметешь, супчик сваришь — вот и вся твоя работа», — успокоил я молодицу. Осталась она переночевать. А утром стала собираться домой. Без слов поняла, что не падает моя душа к ней. Не падает...
А вот еще... Поехал я в лес за дровами. Как раз выпал снежок. Нагрузил воз, а дорогу домой потерял. Привязал коня — и на поиски. Хожу час, другой — нет дороги. Уже темнеть стало. Конь воз обернул, оторвал передок и пришел с ним в деревню. Брат увидел, бросился в лес. Ищет, гукает — да куда там! И решили в селе, что пропал Иван...
Ходил я день и всю ночь. Ноги подкашиваются от усталости. Так и тянет присесть. Знаю: если сяду, то усну. А это — конец. Во рту пересохло. Хватану снега, как загнанный лось, и дальше. А вокруг тьма и жуткая тишина. Ни огонька. Ни признака жизни. Топор я потерял. В руках лишь суковатая палка. Наткнулся бы на волков — отбиваться нечем. Но страха не испытывал. На рассвете вышел к деревне Новоселки. От Тульговичей это километров двадцать. Добрался до поста. Оттуда ребята привезли меня домой...
Нельзя умирать раньше своей смерти. Верно сказано: всему свой час и время всякому делу под небесами.
