Со спектаклем «Сымон–музыка» Национального академического театра им. Я.Купалы произошла странная штука. Всем настолько хотелось, чтобы на главной площадке страны появился спектакль–событие, спектакль–откровение, что все эти ожидания слились в едином решении — и такой спектакль у нас вроде бы родился. Вернее, их два: тот, который идет на сцене Купаловского театра, и тот, о котором из уст в уста, хитро прищурив снайперский глаз, судачат театралы. Как из рога изобилия в адрес «Сымона–музыки» посыпались однозначные определения — «великий», «эпохальный», «этапный»...Вполне возможно, что по прошествии десятилетий к перечню эпитетов он получит и еще один — «спектакль–легенда». Все предпосылки для этого есть: у спектакля был потрясающий «пиар», который возник сам собой, а не по чьему–то коварному умыслу. Режиссера перед премьерой разрывали на части. Художественные качества «Сымона–музыки» уже совершенно не имели значения. Глаза наши застилали слезы праведного пафоса. Дождались! После премьеры ни одной внятной критической ноты в его адрес не прозвучало. Это можно списать и на нашу толерантность, и на трепет перед именем Пинигина, и на желание иметь собственную стройную театральную историю, которая в последние годы отчаянно не желает складываться.
Маниловская восторженность иногда сущий анекдот: не успел спектакль «раскочегариться», а уже получил призы и дипломы театрального конкурса кинофестиваля «Лiстапад». Хотя само по себе присутствие театрального форума в рамках международного (!) кинофестиваля — нонсенс, я считаю. Дипломы вручили Виктору Манаеву за лучшую роль второго плана (дед Жабрак) и собственно Николаю Пинигину. Манаев, безусловно, украшение спектакля. Его потрясающая органика завораживает. За какие–то считанные секунды ему удается соткать вокруг безжизненного сонного Сымона совершенно особенное энергетическое пространство. Но откровением роль деда Жабрака может стать только для того, кто не помнит чудесные работы Виктора Сергеевича в спектаклях «Сон в летнюю ночь» и «Интимный театр Евстигнея Мировича».
Очевидно, что и с ролью Сымона Пинигин не захотел рисковать. Он использовал вполне эксплуатируемый в театре прелестный неврастенический типаж и меланхолические краски Александра Молчанова. Разница только в шкале безумия его героев. Вспомним спектакли «Брат мой, Симон» или «Тристан и Изольда».
В целом весь ансамбль «Сымона–музыки» убедителен, точен, но былой магии, какая сквозила в пинигинских шедеврах начала 90–х, здесь меньше. Какая–то деланная кинематографичность, точное, просто до миллиметра выверенное попадание актерских типажей в образы отдает некоторым добросовестным ремесленничеством. А кем–кем, но ремесленником Пинигин не был никогда — он мастер... Но... конъюнктурщиком, увы, — был. Только он, блистательный Николай Пинигин, за несколько дней мог сварганить, например, редкостную сентиментальную безделицу «Бедная Лиза», о которой сейчас никто и не вспомнит. Ощущение некоей спешки есть и в «Сымоне–музыке». Хотя, может, это просто был премьерный мандраж.
Странно, что режиссер уровня Пинигина доходит до прямых цитат из чужих спектаклей. Причем не лучших цитат. Экстравагантный наряд одного из героев, напоминающий нам, что у СПИДа жалости нет, копия одежек молодых повес из комедии «Кьоджевские перепалки».
Спектакль бросает то в жар, то в холод. Сцена с барабанами визуально эффектна, но выглядит как совершенно отдельный концертный номер. Когда хрупкая Яна Русакевич делала то же самое в шедевре Пинигина «Костюмер», выглядело это куда острее. Однако даже барабаны не придали мистерии объемности общего решения, а только добавили ощущения некоей иллюстративности постановки.
Конечно, на фоне многих нынешних спектаклей пинигинская мистерия — это недостижимая высота. Однако это не заслуга спектакля, это беда театра.
Тем не менее из спектакля зритель уносит нечто большее, чем просто рядовое впечатление. Ведь в «Сымоне–музыке» прочитываются автобиографические мотивы судьбы самого режиссера: неудача с идеей организовать собственный театр, отъезд в Петербург, работа в качестве штатного скрипача в театральном «кабаре» под названием «Никола–театр»... Но после семилетнего перерыва мы все же ждали чего–то большего и готовились к этой встрече: как говорится, крахмалили сорочки, чистили обувь. Однако такое чувство, что для Пинигина Купаловский театр — уже не «родное пепелище», а очередной зал ожидания вокзала, в котором нужно скоротать время до вечернего поезда. Но можно ли ждать честной исповеди и требовать слез на дорожку от транзитного пассажира?..
