"В нашем мире очень мало друзей..."

Для Владимира Мулявина самым важным было жить, не изменяя себе. 26 января уже год, как Беларусь и мир облетела скорбная весть -- умер Владимир Мулявин, народный артист СССР и Беларуси, художественный руководитель легендарного ансамбля "Песняры"... Незадолго до печальной даты поделиться своими воспоминаниями о талантливом композиторе, певце и музыканте я предложила известному искусствоведу и журналисту Борису Крепаку. -- Борис Алексеевич, знаю, с Владимиром Мулявиным вы были давно и хорошо знакомы, не раз делали с ним замечательные интервью. -- Я действительно знал Володю, Мулю, как называли его близкие приятели, достаточно хорошо. Мы были знакомы в течение последних девяти лет. Конечно, я бывал на концертах "Песняров", на репетициях, просто захаживал в "штаб" ансамбля на втором этаже филармонии. Но в большей мере мы общались с Володей в пространстве сугубо человеческих, семейных отношений. Наши встречи -- это "четверка плюс один", то есть я, моя жена Людмила Крушинская, Володя, его жена Светлана Пенкина и их сын Валерка. Как говорится, "дружили домами": по соседству жили, вместе отдыхали на наших дачах, чаще у них, в Лапоровичах, где отмечали праздники "на природе", купались в Минском море или просто гоняли чаи на уютной веранде, перекидываясь в картишки. -- И тем не менее, не помню, чтобы в отличие от многих, вы называли себя другом Мулявина... -- Близкими друзьями в привычном смысле этого понятия мы и не были. Таковых у Мулявина вообще не было. Это потом, после его смерти, они вдруг появились... Впрочем, так всегда бывает после ухода выдающихся людей. Как-то в одном из интервью Володя мне сказал: "Понимаешь, в нашем мире очень мало друзей, и это нормально. Я думаю так не потому, что высоко себя ставлю. В шумных компаниях, застольях я кажусь окружающим скучным, малообщительным, потому что ухожу в себя, остаюсь наедине с собственными мыслями. Это понимают не все. Иначе говоря, друзей "не разлей вода" у меня в сущности нет. А что касается приятелей, коллег, и просто добрых знакомых, то их -- море. Но и с ними теряю контакт, когда с головой ухожу в работу..." Я думаю, он был все же очень одинок. Да и в большинстве случаев -- одиночество спутник славы. -- А как он относился к своей огромной популярности и славе? -- Я сказал бы, воспринимал их спокойно, искренне полагая, что все это переходяще, и слава -- госпожа очень изменчивая, доверять которой нельзя. Никогда не кичился своими высокими званиями и наградами. А ведь их было столько, что голова закружится! В отличие от некоторых коллег, не считал, что, занимаясь музыкой, выполняет "священную миссию". Бывал и неудовлетворен своим творчеством. Однажды Игорь Лученок рассказывал, как после прослушанного в филармонии концерта Святослава Рихтера, Володя с сожалением сказал: "Оказывается, я ничего не умею..." -- А не смущало ли его то обстоятельство, что у него не было диплома об окончании даже музыкального училища, что в Союз композиторов его приняли в виде исключения? -- Нисколько. Да ведь и дело, наверное, не в дипломе, а в таланте, данном ему Богом. Где-то в классе четвертом он впервые взял в руки балалайку, затем отцовскую гитару и прикоснулся к музыке. Все остальное решило огромное желание стать музыкантом. Отсюда -- трудолюбие, зверская работа над собой, неустанное стремление творить. Отсюда -- его редкое чувство музыкальной пластики, искренность песен и аранжировок, виртуозность игры на гитарах всех типов, начиная от простой семиструнки... Определений можно привести много, но при этом ему, похоже, был известен некий секрет, позволяющий черпать силы из какого-то волшебного живого колодца-источника. Вообще, талант Мулявина, на мой взгляд, особый. И не думаю, что кому-то удалось разгадать его до конца. -- Были ли в его жизни увлечения кроме музыки? -- Он любил хорошую поэзию, особенно Купалу, Есенина и Волошина, Пушкина и раннего Маяковского. Много раз перечитывал гашевского "Швейка" и "Мартина Идена" Джека Лондона. В изобразительном искусстве считал себя профаном, но интересовался живописью Дали, скульптурой Эрнста Неизвестного (его выставку увидел в Нью-Йорке). С удовольствием смотрел старые советские фильмы и некоторые полузабытые трофейные картины. -- Вы часто встречались с Владимиром Мулявиным в домашней обстановке. Каким он был в быту? Какие качества ценил в людях? -- Замечу, что говорить с ним даже в домашней обстановке было не так-то просто. Он был чуток, сдержан, немногословен, Больше любил слушать, чем говорить. Хитрить, темнить, применять обходной маневр в общении с ним было напрасным усилием. На мой вопрос: "В каких случаях ты можешь солгать?", он как-то ответил: "Ни в каких. Вот умолчать -- могу. К сожалению". Он и в людях больше всего ценил ответственность и искренность. Терпеть не мог лжи. Хорошо знал, что это такое. В жизни его не раз обманывали. А больше всего боялся апатии. Говорил, это опасно, когда она приходит. И старался ей не поддаваться, заставляя себя работать, если не в музыке, так в чем-то другом. Самым важным для него было жить, не изменяя самому себе. И он так жил. Счастливый и несчастный, мужественный и легко ранимый, общительный и недоступный. В быту его мало интересовала окружающая обстановка. Единственной роскошью для него была работа над новой песней или программой. Особенно любил рассветные часы, говорил, мое время -- с четырех-пяти до девяти утра, именно в это время я пишу музыку. Правда, тут же шутил, мол, часто уже днем видит, что написал белиберду. Тогда -- бросал в корзину и снова писал. Возможно, потому не любил слушать свои пластинки, смотреть концерты со своим участием по телевизору. Как признавался, все казалось, что мог бы сделать по- другому, лучше... К сожалению, уже не сделает... Как-то я у него спросил: "Где бы ты хотел провести свой последний день жизни?" Володя ответил: "На концерте, с гитарой в руках". Он умер иначе. Но в памяти человеческой навсегда останется именно таким -- на сцене, с любимой гитарой в руках...