Сердце схватило внезапно. Сжало так, что не продохнуть. Весь мир показался с овчинку. Словно в воздухе вдруг не стало кислорода.
Так уже было когда-то. Очень давно. Степан тогда был молод. Только что отслужил срочную. Не хотелось возвращаться в отцовскую хуторскую хату, где и без него детей как маку. Завербовался на шахту. Уговорили друзья по службе поехать в Донбасс. Мол, деньги там хорошие. Но как воробью не стать ласточкой, так человеку, чьи предки из рода в род кланялись земле, не привыкнуть к подземному зарабатыванию денег. Ему сподручнее при солнечном свете пахать, косить, сеять, убирать. Это он умел. Это его. А вот чтобы копаться внутри земли — не лежала душа.
Но характер у Степана твердый, как сухой горох. Не в его правилах отступать. Решил: «Если не научусь с землей справляться, не я буду. Домой не вернусь, засмеют ведь. Слабаком назовут». А это для Степана хуже смерти.
Добился своего. Не спеша, через кровавые мозоли, преодолевая внутреннее сопротивление. Вскоре шахтером стали признавать, даже грамоту на Октябрьский праздник дали. Может, и остался бы Степан — деньги хорошие, друзья появились, девушки стали обращать внимание на небедного и нескупого кавалера. Начал привыкать к новым местам. Да случилось непредвиденное — авария на шахте. Правда, и раньше бывало такое, многих калечило, а кому-то приходилось и с жизнью расставаться. Степана пока что Бог миловал. И вот...
В забое произошел взрыв. Смену завалило породой. Тогда-то Степан впервые узнал, что такое удушье. Ты открываешь рот, как рыба, стараешься наполнить легкие, а они не могут развернуться. Кричишь, но никто тебя не слышит, даже сам себя. Степан потерял сознание. Это его и спасло. Потому что те, кто еще мог что-то делать, бросились разгребать завал. Видимо, нарушили равновесие, и порода обвалилась снова. Спасатели подняли их на поверхность уже неживыми. Степана удалось выходить. Вдохнул надземного воздуха и ожил. Дышал так часто, будто набирал про запас.
После этого случая Степан стал бояться глубины. Как только вспомнит о забое, начинается удушье. Его отпустили. Вернулся на свой хутор. Пошел в колхоз. Просто в бригаду. Как сам шутил, был старшим — куда пошлют. Но шахта еще долго не отпускала. Иногда просыпался ночью и бежал к окну — воздуха схватить, чтобы в груди полегчало. Однако недаром характер «гороховый» был. Одолел и эту беду. Работой заглушил.
А тут как раз началось сселение хуторов. Из полевых просторов, из лесных опушек свозили обособленных людей, кучковали – так застраивались перспективные деревни. Понадобились печники. Степан слегка владел этим непривычным для их семьи делом — в армии руку набил. Помог одному родственнику, другому. Получилось.
Слух о его мастерстве побежал по окрестным деревням, как вешняя вода с полевых холмов. Просьб было столько, что работай хоть ночью — все равно не справишься. А еще ведь и в колхозе надо минимум выработать, чтобы на собрании не песочили. Правда, председатель проявил снисхождение, поддержал людские просьбы и разрешил Степану заниматься только печами. Работал так, что жилы трещали. Но люди были довольны. Ни одна печь не подвела, ни одну грубку переделывать не пришлось. Тепло Степановых рук согревало многих.
Потом женился. Взял молодую доярку из соседней деревни. Крепкая, статная и миловидная Зося была такой же работящей, проворной. Понравилась и семье Степана, особенно матери. Когда надумали свой дом строить (в деревне, конечно), мать настояла отдать Степану часть гумна. Старые смолистые бревна были как звон, пригодились на хату. Светло и просторно, а вскоре и голосисто стало в ней — сначала от сына-первенца, а потом и от двух дочерей.
Зося оказалась и трудолюбивой, и хозяйственной. Дом держался на ней, Степан же за чужими печками не видел ни праздников, ни будней, не знал ни выходных, ни проходных. Работал как вол. Деньги, и очень хорошие, отдавал Зосе. Она расходовала их с умом, откладывала про запас. Когда же Степан приказал не скупиться, а то, чего доброго, пропадут (так люди сведущие говорят), купили холодильник, телевизор, два велосипеда. Спустя какое-то время первыми в деревне приобрели машину.
Кое-кто стал завидовать. Известное дело — чужое богатство глаз колет. Невесть откуда появились командные нотки и у Зоси. Степан сначала отшучивался, мол, на коровах натренировалась, когда на ферме работала. Но искра, брошенная в дом, тлела. Иногда и от нее хватало дыма, хотя, по оценке сельчан, жили они по-прежнему зажиточно и дружно.
Но чего-то неприметного, но очень важного в семейной жизни стало недоставать. Дальше — больше.
Раздумывать над тем, что исчезало, улетучивалось, было некогда. Степан по-прежнему весь отдавался работе. Сам председатель не однажды хвалил, но вот грамоты, как когда-то в шахте, вручать не спешил.
Деньги в хату текли непрерывно. Уже и сыну, женившемуся и переехавшему в соседнюю деревню, еще более перспективную, с природным газом, хату построили. Не хату, а настоящий дом — кирпичный. Сам Степан и строил. Урывками, после печей — то по воскресеньям, то поздними вечерами. Удивлялись люди: не иначе двужильный этот Степан. Везде успевает. А деревенские шутники хитровато посмеивались:
— Не-е-ет, не везде. Кое-где отдыхает, отлынивает...
Что они имели в виду, Степана мало занимало. После работы еле добирался до кровати. Чуткая Зося замечала, что за ночь ни разу пружина под ним не скрипнет, спит как убитый. Где уж тут до любви и ласки. Про поцелуи и те давно забыли. Только Степан, когда выпьет, какую-то непонятную пословицу повторяет:
— Трудно, Зося, так пришлося...
— Иди ты со своими присказками, — отмахивалась жена. — И так голову задурил. Успокойся... Дай отдохнуть...
— Ладно-ладно... Я и даю, — соглашался Степан. — Но не отдых, а деньги. Скажи, у кого еще столько на книжке? Ага, не скажешь! Только у Степана твоего. А ты кассиром стала. Как в колхозной конторе. Уже и мне на бутылку жалеешь. Жалей-жалей, меня люди и без тебя и напоят, и накормят, а если захочу, то и спать уложат. Вот так... Но мне всего хватает...
Семья держалась на деньгах Степана. Зося по-прежнему копалась в огороде. Дети обзавелись своими семьями. Каждому справили не только обстановку, но и авто.
И тогда Степан почувствовал, что чего-то очень важного стало остро не хватать в его непривычно молчаливой хате. Чаще стала ругаться Зося. Безо всякой причины. Внешне все как будто оставалось по-прежнему. Работа, хозяйство, дом, постель. Но постель для сна. Спал, как говорят, без задних ног. Только пальцами во сне шевелил, будто глину перебирал, чтобы камушек не попал, иначе не сойдется кирпич с кирпичом.
— Ты запомни: печь должна крепко стоять на земле, — любил повторять Степан. — Чтоб на века. Чтобы все говорили: Степанова работа!
Усталость отбирала и силы, и эмоции.
Степан начал выпивать, но Зося припугнула:
— Если не перестанешь, брошу. Ей-богу, брошу и к своим уеду, в Украину. Посмотришь...
— Езжай, большая беда, — храбрился Степан. — Поживешь без денег — сама прилетишь.
Говорить-то говорил, но у самого что-то дрожало внутри, чтобы, и правда, не заартачилась упрямая хохлушка. Она такая, на все способна.
Но время лечит все беды. Когда пошли внуки, Зося хлопотала над ними, словно наседка над цыплятами. Степану, который печами больше не занимался, тоже веселее стало. Денег не жалели ни детям, ни внукам.
Жизнь катилась, как купальское колесо с горки, то подскакивая, то кувыркаясь, то падая. И незаметно догорала...
Степан понял, что за плечами уже больше, чем перед глазами. Смотрел на скрюченные, узловатые пальцы, пробовал выпрямить спину, топал больными ногами, но понимал — былой силы уже нет.
— Износился, — говорил он каждому. — Печам силу отдал... Что ты хочешь — столько их поставил...
Может, хотел, чтобы пожалели. Но у каждого своих бед хватает, некогда с чужими разбираться. Степан же все чаще думал, что не для денег он женился, семью заводил. Так жизнь повела. Где, в чьей печурке замуровал он свою любовь? Кому оставил свое счастье? Он и сам не знает. Готов был хоть все печи по кирпичику разобрать, только бы вернуть тот светлый и памятный лад да уют первых семейных лет. Чтобы ожило, вернулось наслаждение жизнью, любовью, Зосей... Хотя и впроголодь жили когда-то, да вспоминалось радостно. Но как не соскочить рыбе со сковороды в реку, так и Степан не мог вернуть прожитое.
Когда уж очень донимал своими обидами, Зося говорила:
— Не один ты такой. Я тоже еле хожу. Скрутило. Свиньи да коровы довели...
Порой стало доходить до драки. А этого под кроватью не спрячешь. Соседи удивлялись: с чего это люди сдурели? От денег бесятся. Чего им не хватает? От добра добра не ищут. Все есть, дети в порядке, внуки приезжают то из Барановичей, то из Клецка...
Но как чужая душа потемки, так чужое слово не лекарство. Мирить Зосю со Степаном никто не собирался. Иногда, правда, при Зосе начинали хвалить Степана, мол, и трудолюбивый он, и большой мастер, и пятое-десятое. Добрый мужик, головастый. Она тогда со злостью бросала:
— Ай, какой это мужик — завала. Завалил мои руки так, что не освободить...
Кто с сожалением, а кто и с радостью наблюдал: что же дальше-то будет?
Дождались. У Степана прихватило сердце. Затрепыхалось, зачастило, словно мотор, который не хочет заводиться.
«Это шахта меня догоняет», — с горечью и жалостью подумал Степан.
Примчался сын, который поближе, переодел Степана в чистое и в Несвиж на машине отвез.
— Дурень, — говорила потом Зося. — А если бы, не дай Бог, по дороге что случилось? Надо было «скорую» вызывать.
Но довез. Там сразу в реанимацию. Через два дня стало легче, перевели в общую палату. Там неожиданно и появилась Зося. Степану еще не разрешали вставать, и он лежал на спине. То смотрел в потолок, то дремал. Не заметил, как вошла жена. Бросилась к кровати, переваливаясь на больных ногах, словно утка.
— Я здесь, Степан... я здесь, — то и дело повторяла она. — Ой, Степанко мой, как же ты исхудал, бедный, — подняла голову мужа и крепко обняла за шею.
Степан не мог понять, что происходит. Зося подняла его, усадила, обнимала и целовала. То в глаза, то в щеки, а потом в губы. Степан не знал, что делать. Оттолкнуть — обидишь жену. Прижать к себе — отвык, стыдно. Да и силы кто-то отнял. Сердце сбилось с ритма, оборвалось куда-то вниз. С усилием поднял руки и положил на плечи жены. Как бы обнял ее.
А у Зоси — слезы горохом по темным от времени и солнца щекам. Степан хотел вывернуться из ее объятий, но где ты справишься с грузной и все еще крепкой женой.
— Не слюнявь ты меня, — успел только вымолвить. — Слезами всего залила, сорочка мокрая...
Когда вволю нацеловалась, высыпала мешок сожалений, причитаний и пожеланий, неожиданно сказала:
— Я пойду уже, а то врач задаст прочуханца.
И пока Степан непонимающе смотрел на нее, пояснила:
— В больнице я. Здесь. На втором этаже. Давление подскочило... Говорят, криз какой-то... Забрали вслед за тобой, — и, покачиваясь, пошла к двери. — Я зайду еще. Буду часто заходить... — пообещала, обернувшись.
— Не ходи... если давление, — проговорил Степан вдогонку, но Зося была уже за дверью.
Степан повернулся к соседу.
— Видел? — проронил одно лишь слово и выжидающе смотрел в лицо. Потом спросил:
— А у тебя жена есть?
— А как же...
— И твоя такая, как моя Зося? — помолчал. — Видел, какая она... какая... — и не нашел, с кем или с чем сравнить. — Видел, как целуется? Как молодая... Вот так, брат... — промолвил с гордостью, а у самого подбородок дрожал.
Тут неожиданно напомнило о себе сердце, Степану стало плохо, на глаза наплыло мокрое пятно, закрыло весь свет.
Степан крякнул и обессиленно опустился на подушку.
Перевод с белорусского Любови КУДРАВЕЦ
