Пластическому театру «ИнЖест» — четверть векаЭтой весной популярному пластическому минскому театру «ИнЖест» исполняется 25 лет. Художественный руководитель театра Вячеслав Иноземцев многими любим, многими — ругаем. И все же он — признанный мастер какого–то совершенно своего, отдельного, параллельного театрального мира. Человек–ртуть, актер–пластилин, режиссер–конструктор. Когда он совершает безумную пляску в финале спектакля «ДК Данс», кажется, что это и есть начало мира, точка отсчета нового театрального языка. Эта пляска, кстати, стоила Иноземцеву изгнания с площадки Молодежного театра эстрады: одна возмущенная минская учительница, пришедшая на спектакль с классом школьников, написала по этому поводу жалобу в Министерство культуры. Что поделать, если «ИнЖест» — это действительно театральный экстрим высшей пробы.
Иногда мне кажется, что это единственное, что мы можем серьезно предложить сегодня театральной Европе, чья конвертируемость никем не будет поставлена под сомнение. Потому что слово девальвируется, а тело — не врет...
Тело как улика
— Это же очень интересно — понять, что есть твое тело? Оно же у всех нас страшно закрепощенное. Независимо от рода деятельности — бухгалтер ты или артист балета. На него сегодня возложено огромное количество общественных, личностных, религиозных табу. Конфликт со своим телом — это очень серьезно.
В этом есть, по большому счету, миссия нашего театра — помочь раскрепоститься. Привнести, если хотите, долю анархии. Общество нуждается в раскрепощении. Ничто в мире не может быть зафиксировано раз и навсегда. Какие–то институты общества всегда склонны к фиксации, к стабильности. И они всегда будут ратовать за это. Благодаря этому нет перекоса, сохраняется баланс. Но мы видим смысл в высвобождении скрытой энергии. Однако находятся люди, которые социальными мерками начинают мерить искусство. А искусство не поддается этому измерению.
— Какой смысл вы вложили в название юбилейного спектакля «После...» После чего?
— Как ни крути — даты давят. Театру (незаметно прошло) — четверть века. Что после этого? Будет что–то или нет? И в самой идее спектакля есть момент остановки, преграды, преломления. Все в мире, в природе, во вселенной строится таким образом, что в какой–то момент упирается в какую–то точку, за которой неизвестность. И мы не знаем, конечная ли эта точка или начало чего–то нового.
Я никогда не мучился с названиями своих спектаклей. Обычно они возникали естественно, сами собой. А тут я перебрал очень много вариантов. И остановился в итоге на этом странном слове.
— Слава, ваш «ДК Данс» вы называете «историей упавшего карнавала». А на ваш взгляд, само наше время постмодернизма не есть такой один сплошной «упавший карнавал»?
— Да, наверное... Конец 80–х — это был настоящий карнавал. Очень веселое время. Мы ходили по улицам, размахивая огромным желтым флагом, на котором было написано название театра. К нам подходили милиционеры: «А чего это вы тут флагом махаете?» — «А у нас представление!..»
— Шок для вас ограничивается пределами сцены или и в повседневной жизни вы можете что–то такое выкинуть?
— Нет. Шок, с одной стороны, инструмент, и достаточно элементарный. Меня часто спрашивают: «Почему вы хотите шокировать зрителя?» А что мне с ним делать? Усыпить, что ли, чтобы он заснул окончательно? Шок — это встряска. Это нестрашное слово. А для чего люди приходят в театр? Чтобы их немножко растормошили. Другое дело, что можно трясти по–разному. Например, для того, чтобы заработать денег. Я надеюсь, что у нас более глубинные задачи.
— Вас самого кто–нибудь шокировал?
— Мы приехали как–то на фестиваль в Германию в 1990 году в южный город Аутсбург. Там было очень жарко. За сорок. Работали в шапито. Его пожарные поливали из шлангов, чтобы охладить, потому что внутри была просто сауна. Там был испанский театр, работающий с пиротехникой, на ходулях, с барабанами. Очень заводное действо, основанное на специфических латиноамериканских, шаманских традициях, связанных с воздействием на природу. А первым делом шаман в Мексике, если он действительно шаман, должен уметь вызвать... дождь. Так вот. Идет спектакль. Артисты прыгают, заводят публику. А до этого две недели стояла такая жара, Сахара просто. Высохло все. И во время спектакля мне на голову начало что–то капать. Я смотрю, где пожарная машина? Но это... пошел настоящий дождь! И было полное ощущение, что это они его вызвали!
Любить меня готовы все, но...
— В ТЮЗе вы не чувствуете себя чужаком?
— Я все–таки десять лет здесь работаю. Разные есть варианты, конечно, это государственный театр со всеми вытекающими отсюда последствиями. С другой стороны — это единственный театр, с которым у нас что–то более–менее получается. Любой наш спектакль, конечно, приносит им проблемы и головную боль. Мы же ненормальные, и это отражается на всех моментах — и технических, и организационных, и каких угодно.
— Считаете, гостеатр должен уйти в прошлое?
— Да нет. Все должно быть уравновешено. Основная публика и у нас, и в России ориентирована на традиционное искусство. Но должна быть и ложечка дегтя в этом деле — иначе уже становится очень скучно. Материя всегда инертна...
— Вы же, получается, все время хотите эту материю подчинить?
— (Вздыхает.) Если я уже завелся, то остановиться не могу. Мне доставляет какое–то удовольствие сражаться и выслушивать критику: «Что вы тут клоунаду устроили в нормальном театре?!» И вообще, я убедился, что меня все готовы любить. Но только на расстоянии.
