Как нам, сейчас живущим, оценивать то, что происходило в 20-30-е годы прошлого века? Вопрос далеко не праздный, и проблемой это является для всего пространства бывшей большой страны – СССР. Можно ли вообще на те события посмотреть отстраненно, аналитически, без идеологических клише – что тех, что нынешних? Ведь слушать рассказы детей и внуков погибших в те годы тяжело. Потому что когда у человека вправду болит – это всегда тяжело. Но вот врачи – они умеют профессионально отстраниться, даже хладнокровно-цинично (как нам, пациентам, кажется) пошутить. Среди своих. Потому что только так и можно лечить, весь вековой медицинский опыт показывает, что только так и нужно.
Почему же тогда некоторые журналисты позволяют себе лишь сочувствовать и исключительно жалеть (так и просится: напоказ) конкретного человека вместо того (подчеркиваю – именно не вместе с тем, а вместо того), чтобы дать своим читателям и через них – всему обществу некую пусть и не объективную, но хоть претендующую на объективность позицию? Это ведь тоже часть профессиональной этики.
Вот читаю на популярном портале историю про то, как 31 января 1941 года отца одного минчанина арестовали «за агитацию против коллективизации», в том же году 20 марта приговорили к 8 годам лагерей, а 16 марта 1942 года он умер в Астраханском ИТЛ от туберкулеза. И вся статья с ее литературными приемами, скупыми деталями, короткими цитатами и трогающими фотографиями должна настроить читателя лишь на один лад: в Минске нужно установить памятник жертвам сталинских репрессий. И это должно быть не в Куропатах.
Не хочется трогать то, что болит, но давайте разбираться. Значит, отец того минчанина «в Наркомате совхозов БССР работал. После 39-го, когда Западная Беларусь отошла Союзу, ездил туда колхозы и совхозы проектировать». А потом был донос: «на работе спросили: как оно там? Он и выложил правду: тем крестьянам получше, чем здешним колхозникам». Так это выглядит в пересказе сына, 12 лет ему тогда было. Верить в это? Можно и верить, но тогда вот вопрос: а чего же ждал тот стукач полтора года, с осени 39-го? Отец ведь, по словам сына, привозил им сало по 15 рублей, а в Минске оно стоило по 40. И ответственный работник наркомата не знал, почему оно так получается, почему «тем» получше, чем «здешним»? Этими вопросами журналист не задается, а надо бы.
Все же помнят, как болезненно проходила коллективизация, или кому-то нужно перечитать «Поднятую целину»? И для чего она проводилась, тоже все понимают? Тогда почему журналист обрывает цитату, горькую и, безусловно, в чем-то правдивую: «Ты мне скажи: он что, с плакатами ходил? Призывал кого-то?» Зачем сегодняшние реалии накладывать на то предвоенное время, как будто так и должно быть? Нечестно это, как минимум, – и по отношению к безутешному сыну, глубокому сейчас старику, тоже нечестно.
Немного отвлекаясь от именно этой темы, но не уходя вообще: сын вспоминает, что «последний раз на Володарку мать передачу носила 19 июня, а через три дня бомбили Минск». То есть – эвакуировали осужденного уже отца в Астрахань в первые дни войны, так ведь получается? Тоже, знаете ли, повод подумать.
Сейчас 88-летний сын пишет письма, чтобы «памятник репрессированным установили на улице Городской вал», хочет мемориальную доску за свои деньги хоть на камень на улице Чкалова прикрепить – а журналист все это кропотливо записывает, фотографиями документирует, подает как «и что же в этом плохого?» Боль сына понимаю, что творится в голове у пишущего – нет. Почему Куропаты не могут стать таким общим местом памяти и скорби, о чем уже было сказано? - аргументов у журналиста никаких. А на эмоции давит. Каждый ли человек имеет право ставить свой памятник, ставить там, где хочет, посвящать его тому или иному собственному отношению к истории? Нет в мире такого, и журналист об этом, в отличие от сына, потерявшего отца, помнить обязан. И, наверное, все-таки писать тоже.
Собственно, о журналисте и о том портале, который его печатает, все. Нет тут ни объективности, ни умения разобраться, ни желания лечить, несмотря на сочувствующую интонацию. Мне, например, за ней видятся крокодиловы слезы. Есть стремление невзначай так охаять одну идею, даже не предложив другой – просто из любви… ну, не к искусству, точно. А дедушке-минчанину хочется напомнить его же слова: «После 44-го, когда вернулись, я в вечерней школе учился, а днем на пивзаводе работал. Жили тяжело и бедно, но, знаешь, никто из соседей ни разу не ткнул, что «враги народа». Может, уважали, а может, боялись: время такое было — сегодня ты в кого камнем швырнешь, а завтра этот же камень тебе в лоб прилетит».
Дедуль, так Куропаты – они же для того и делаются, чтобы больше камнями друг в дружку не кидаться! Чтоб было, где вспомнить близких, погоревать о своих, не пытаясь никого «ткнуть» и уж, тем более, память о них расчетливо использовать. Для этого, деда! Те ваши соседи, послевоенные – они, думаю, одобрили бы. Может, и вы согласитесь?
