"Я к вам пишу - чего же боле?"...

Писатель и власть... Интеллигент, мол, в отношениях с властями либо жертва, либо борец, либо союзник... Если бы все было так просто... Но не обязательно творческое бунтарство, способность к духовному полету сочетаются с этаким житейским стоицизмом. Ничего, мол, мне от сильных мира сего не нужно. И Феокрит в III веке до н. э., и Микола Гусовский в XVI столетии вкладывают всю душу в написание проникновенных стихотворных просьб-восхвалений к царям и князьям своих эпох. Не гнушались литераторы даже сотрудничеством с, так сказать, репрессивными органами. На официальной службе в пресловутом 3-м отделении подвизались неплохие писатели вроде Н.А.Кашинцева, автора стихотворения "Прощание с соловьем" (помните незабвенные рулады "Со-о-олове-ей мой, со-о-оловей..."?). Особенно тесные объятия с властью образовались у литераторов советского государства. Даже автор самого свободного романа, написанного в советской стране, - "Мастер и Маргарита" Михаил Булгаков в своих письмах обращается к Сталину, словно безнадежно влюбленный к жестокому "предмету страсти": "Писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам..."

Эпистолярный роман писателей и властей длится не одно столетие. Челобитные о вспомоществовании... Просьбы о справедливости... И, разумеется, доносы. К счастью, жанр не ограничивается прошениями личного характера. Лев Толстой пишет Николаю II письмо, начинающееся "Любезный брат!", и учит "брата", как правильно управлять страной. Правда, царь письмо не прочитал. Якуб Колас пишет письмо в ЦК партии, где предельно смело и резко обрисовывает трагическое положение с белорусским языком и национальной культурой.

Посланные "во власть" приватным образом ходатайства и жалобы писатели не включают в свои собрания сочинений... Но ох уж эти историки! Извлекут на свет Божий из архивов самое сокровенное...

"Я ня лiчу т. Жылуновiча

бяздарнасьцю, але..."

Стараниями архивистов стала известна история неприязни между двумя классиками нашей литературы - Максимом Горецким и Тишкой Гартным (Жилуновичем).

"У ЦК КП(б)Б

Паважаныя таварышы!

Даведзены да крайнасьцi, пiшу гэты лiст вось у якой справе

: Тав. Жылуновiч дагэтуль ня можа забыцца, што некалi М.Багдановiч, якi памер 10 год таму назад, лiчыу яго, Цiшку Гартнага, бяздарнасьцю [...] Кажуць, што Жылуновiч адмовiуся нават надрукаваць рамансы кампазытара Аладава на словы паэта да 10-й гадаушчыны яго смерцi.

Я ня лiчу т. Жылуновiча бяздарнасьцю, але у значнай меры падзяляю погляд на яго з боку М.Багдановiча [...] I ен сыстэматычна мяне перасьледуе за гэта [...]

Дык паколькi ен такi iмсьлiвы i неразборлiвы у сродках, прашу нiколi ня верыць яму на слова, калi б ен стау мяне абвiнавачваць у чым-небудзь, а праверыць факты або спытацца у каго-небудзь з другiх таварышоу [...]".

Далее автор письма жалуется на "груба-хамскае абыходжаньне" с ним в издательстве, возглавляемом Жилуновичем, и грозится, что, пока в оной организации будет сидеть Жилунович-Гартный, ни строки туда не даст. "Пэуна ж я ня Купала, але ж я грамадзянiн". Письмо датировано 20 июля 1927 года. В то время Жилунович стал видным партийным и государственным деятелем, и, наверное, срабатывал обычный "человеческий фактор". Гартный начинал чувствовать себя начальником, важной персоной, а коллег по писательскому цеху это раздражало. Но у директора издательства - свои проблемы. За два месяца до написания письма, процитированного выше, Жилунович отправляет следующее заявление

: "У Бюро ЦК КПБ

Копiя НАРОДНАМУ КАМIСАРУ АСЬВЕТЫ

[...] На працягу двух з паловай гадоу кiраунiцтва Беларускiм Дзяржауным Выдавецтвам мне несьцiхана даводзiлася мець справу з яго надзвычай цяжкiмi матэрыяльнымi умовамi. [...] Поруч з гэтым асаблiва ускладнялася становiшча зауседашнiм абгаворам мяне, як нягоднага да пасады Загадчыка БДВ [...]. Зараз я ня бачу палепшэньня справы, а наадварот яна яшчэ больш ускладняецца, сьведчачы аб маей няздольнасьцi i неадпаведнасьцi надалей аставацца загадчыкам Беларускага Дзяржаунага Выдавецтва. А за гэтым настойна прашу Бюро ЦК КПБ зьняць мяне з гэтае пасады [...]".

История противостояния классиков имела продолжение. Максим Горецкий, преподаватель сельхозакадемии в Горках, организовал встречу студентов с писателями из Минска. В Горки приехал даже сам Купала. Возглавлял делегацию Тишка Гартный. Но встреча не состоялась... И Янка Купала не вмешался, чтобы погасить конфликт. Обиженный Максим Горецкий даже отослал Купале назад все книги с его автографами. А через какое-то время на имя секретаря ЦК КПБ Вильгельма Кнорина было отправлено письмо

: "14.II. 1928.

Паважаны таварыш Кнорын!

Вы, пэуна, ужо ведаеце, якi дзiкi учынак дазволiлi сабе у Горках сябры "Полымя" пад камандаю Цiшкi Гартнага. Мала таго, учора я даведауся ад выкладчыка на рабфаку т. Сапранкова, а с„ння са слоу асыстэнткi катэдры беларусазнауства т. Мядзелкi, што Жылуновiч, выязджаючы з Горак, пагражау зрабiць нейкiя зьмены у складзе адмiнiстрацыi Акадэмii, бо ня выехалi "самалiчна на вагзал спаткаць яго [...] Магчыма, што Жылуновiч захоча, мiж iншым, пабудаваць сваю расправу i на тым, што тут былi варожыя адносiны да беларускае культуры. Дык я, хоць ужо каяуся, што аднаго разу жалiуся у ЦК, лiчу, аднак, на гэты раз сваiм абавязкам пасьведчыць, што нiякiх i нi з чыйго боку варожых адносiн нi да беларусiзацыi, нi да беларускiх пiсьменнiкау тут ня было, а быу толькi нялепы у нашых умовах, хамскi па сваей псыхалегii, учынак Жылуновiча i залежных ад яго, слабавольных або i папсаваных, як Дудар, людзей.

М.Гарэцкi".

Многие тогда осуждали "фанабэрыстае" поведение Тишки Гартного, "попавшего на власть". Но время примирило противников. Когда при проведении партийной чистки Тишку Гартного собирались "вычищать", Горецкий, несмотря на их конфликт, заступался за него как мог.

Максим Горецкий был арестован в 1930-м. Тишка Гартный - в 1936-м, дата смерти - 1937-й. Горецкий расстрелян годом позднее. И что значат теперь на фоне общей катастрофы мелкие игры их самолюбия...

"Я не магу заставацца у шэрагах партыi"

1931 год. Волна арестов среди белорусских писателей. Текст заявления начинается так

: "Менскай гарацкой КК КПБ [контрольной комиссии]

Гэтая мая заява - есць заява аб маiм адыходзе ад партыi. Крок гэты я раблю з вялiкай больлю, але не зрабiць яго не магу, бо у апошнiя часы, вось ужо некалькi месяцау мяне мучыць становiшча раздвоенасьцi памiж лiтаратурнай работай i той грамадзкай работай, якую я павiнен несьцi як член партыi i якая не дае мне магчымасьцi для творчага майго росту як пiсьменьнiка".

Звучит в контексте времени безумно смело. Автор заявления - молодой писатель Платон Головач. Талантливый крестьянский паренек, всей душой принявший новую власть, которая дала ему возможность выучиться, творчески реализоваться... Да еще и поучаствовать в самой власти - первый секретарь ЦК ЛКСМБ, заместитель наркома просвещения, член ЦК, редактор журналов, руководитель литературных объединений... И при этом, похоже, умудрился остаться независимой творческой личностью. Он отказывался от власти во имя творчества, на что способны немногие.

"Адчуваючы сiлу для таго, каб напiсаць больш моцныя творы, чым напiсаныя мною, я гэтага зрабiць усе ж не магу, i не магу па той прычыне, што я валадаю надзвычайна малым лiтаратурным багажом, якi акрамя таго з цягам часу зьменшаецца i я не маю магчымасьцей падвышаць яго... А мне як пiсьменнiку трэба многа i многа вучыцца [...], - обосновывает свое заявление о выходе из партии Головач.

"Я ведаю, што партыя асудзiць мой учынак, якi я раблю з вялiкай больлю, але я веру, што партыя не адштурхне мяне ад актыунае работы на фронце лiтаратуры, а дапаможа мне у маей творчай рабоце.

Пры гэтым дасылаю мой партбiлет за N 815786.

Платон Галавач".

Представляете? В обществе нагнетается психоз поисков "врагов народа". Партийный билет - если не гарантия от репрессий, то все же свидетельство "правоверности". К тому же Головач - не рядовой член партии. Но писатель тверд, он делает приписку

: "Сення я яшчэ мог зьнiшчыць маю заяву, але гэта было-б учынкам нясумленным. У сваiх адносiнах да партыi я зыходзiу зауседы з таго, каб нiколi i нiчога ад партыi не утойваць, пагэтаму я лiчу, што пасьля таго, як я напiсау гэтую заяву, я не магу заставацца у шэрагах партыi, недастоен гэтага i партыя зусiм правiльна зробiць, калi выключыць мяне са сваiх шэрагау як нягоднага быць у шэрагах партыi. Але я веру, што, зрабiушы гэта, партыя дапаможа мне сваей грамадзкай работай i работай творчай з цягам часу заваяваць права зноу вярнуцца у яе шэрагi.

П.Галавач".

Можно представить, как ужаснуло это письмо партийную верхушку. Никто не хотел брать на себя ответственность. Заявление Платона Головача пересылается из одной организации в другую. Попадает в Москву, в ЦК. Оттуда - резолюция: прислать все сведения об авторе, то есть компромат. За компроматом обратились к Луке Бенде, критику-оглобельщику, и писателю Михасю Лынькову. Те дали надлежащую оценку: Головач подал "антипартийное заявление в ЦК КПБ, которое в условиях классовой борьбы получает значение антисоветского контрреволюционного документа".

Есть сведения, что в конце концов страшное заявление передали самому Сталину.

Платона Головача вызывают в ЦК и устраивают публичную "экзекуцию". Хотя писатель сознавал рискованность своего поступка, но, видимо, не представлял, что его попытка обрести свободу вызовет такую бурю. "Мой паступак зья›ляецца глыбока шкодным, палiтычна шкодным для партыi", - спустя какое-то время покаянно пишет он, просит вернуть ему крамольное заявление и позволить остаться в рядах коммунистов.

До 1935 года Головач остается членом ЦИК БССР. За это время он публикует повести "Носьбiты нянавiсцi" и "Яны не пройдуць!", а также роман "Праз гады" и очерк о строительстве Беломорканала... Арестовали Платона Головача в 1937-м. Расстрелян он был 29.10.1937 г., разделив судьбу целого поколения белорусских писателей.

"Я боялся сойти с ума"

"Борец, жертва, союзник..." Нередко писатель проходил все эти стадии в отношениях с властью. Печальнее же всего вести разговор о жертвах...

На папке, в которой хранилось это письмо, стоял гриф "Не подлежит разглашению". Предписание соблюдалось - этот документ публикуется впервые.

"СЕКРЕТАРЮ ЦК КП(б)Б товарищу ПОНОМАРЕНКО и НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ БССР товарищу ЦАНАВА от писателя РОМАНОВСКОГО Николая Карловича (Чорного Кузьмы)

31-го августа и 1-го сентября с.г. я вызывался в Минский областной суд в качестве свидетеля по делу писателя Федоровича-Чернушевича. Суд признал, что состава преступления по делу Федоровича нет, и дело пошло на доследование. Моя совесть заставляет меня написать Вам это письмо, чтобы помочь дальнейшему ведению следствия.

В деле Федоровича фигурируют мои показания, данные мною во время моего нахождения под арестом. Эти показания вырывались от меня насильно, под сильнейшим принуждением [...] не соответствуют действительности и я считаю долгом от них отказаться.

Во время ареста меня томили в одиночке (просидел я в одиночке более полугода), меня морально терроризировали, у меня быстро развивалась сердечная болезнь, от которой я впадал в обморочные состояния. Надо мной приходили издеваться некоторые работники НКВД, не имеющие никакого отношения к моему делу.

Еще за несколько лет до ареста, начиная примерно с 1932 года, меня время от времени вызывали отдельные работники ГПУ и потом НКВД и издевались надо мной. Кричали мне, что я "дефензивщик", грозили "сгноить в тюрьме" (а за что - неизвестно). Еще до ареста я был измучен, издерган, терроризирован. Мне тяжело было работать, я напрягал последние силы, чтобы писать свои произведения. Арест, одиночка, карцер, угрозы расстрела, угрозы запретить моей семье жить в Минске, разлучить моего ребенка с матерью, болезнь в одиночке - довершили дело. Я был окончательно сломлен. Я боялся сойти с ума, я чувствовал себя на краю гибели. Я уже был бессилен бороться даже за самого себя. И я слепо исполнял то, что от меня требовали, я писал и подписывал все то, что мне диктовали, писал неправду о себе и о других лицах, в том числе о Федоровиче, не чувствуя за собой вины.

В данном случае я хочу этим письмом внести ясность в мои показания о Федоровиче.

К.Чорны (Н.Романовский).

2 сентября 1939 г.".

В то время готовился очередной процесс над "нацдемами", и Кузьму Чорного готовили в качестве свидетеля обвинения. Но, даже страшась последствий, писатель не хотел участвовать в расправе над коллегами.

Микола Хведорович (Федорович) был осужден, но в сталинских лагерях выжил, вернулся в Минск, издавал книги, много переводил и умер в 1981 году. А Кузьма Чорный, чье здоровье было безвозвратно подорвано пытками, ушел из жизни в 1944-м.

"Прашу Вас заступiцца..."

Во время войны правительство пристально следило за судьбой "официальных" белорусских писателей - в Ташкент, где многие, в том числе Якуб Колас, находились в эвакуации, были посылаемы специальные инспекции. Писателям улучшали жилищные условия, давали материальную помощь - о чем те и просили в своих письмах... После войны "во власть" от поэтов пошли иные послания.

"Дорогой Пантелеймон Кондратьевич!

Простите за беспокойство и назойливость. Осмелюсь еще раз просить об отзыве меня в Минск на какую угодно работу. Четыре года я не был в Белоруссии, а в настоящее время и вовсе оторван от моего народа, родного языка, белорусской общественной и литературной жизни и минской прессы. Из-за этого я не могу писать на темы, которые меня волнуют. Отечественная война окончена, но меня не отпускают и не думают отпускать. Свой патриотический долг я выполнял честно. Теперь, мне кажется, я принесу больше пользы произведениями и отдам делу возрождения Белоруссии все свои силы и скромные способности. Вся надежда на Вас.

Глубоко уважающий Вас - Пимен Панченко.

28 мая 1945 г.".

Похожее послание на имя того же П.К.Пономаренко в июне 1945 года отправил молодой поэт-фронтовик Петр Приходько

: "В отрыве от родной литературы, от родного народа я не могу передать того, что сказал бы в своих песнях, в своих стихах на просторах земли родной. И если я не возвращусь в пределы милой Белоруссии, я пропаду как поэт". Далее автор уверяет, что свой край не променяет ни на какой другой: ни на Украину, ни на Чехословакию, в которой он тогда находился. Этак сегодня на заграничную стажировку просятся...

П.Панченко с 1946 года работал в редакциях белорусских изданий, П.Приходько - с 1947-го.

А вот писатель Вячеслав Адамчик в своем письме к П.М.Машерову от 30.03.1970 г. говорит о других проблемах

: "Дарагi Петр Мiронавiч!

Я вымушаны звярнуцца да Вас з гэтым пiсьмом i прасiць Вас заступiцца за мяне.

Справа у тым, што летась я здау у выдавецтва "Беларусь" свой зборнiк новых апавяданняу, якiя я прасiу уключыць у план выдання на 1971 год. Аднак зборнiк быу вернуты мне. Да яго была прыкладзена закрытая рэцэнзiя Кудрауцава i заключэнне загадчыка рэдакцыi мастацкай лiтаратуры Жычкi. Як i у рэцэнзii, так у заключэннi былi закасаваны усе мае апавяданнi".

Автор письма не мог согласиться с теми, кто "абыякава прачытаушы зборнiк, агулам закрэслiвае i шальмуе" его творчество. В подтверждение своей правоты В.Адамчик прилагал отзывы - положительные - на злополучную книгу И.Мележа и М.Лынькова.

"Але сення я са смуткам думаю, што буду звацца пiсьменнiкам, буду жыць, а маiх кнiг не будзе, што я застануся, як тая мацi, у якой паумiралi цi не вярнулiся з вайны дзецi.

Дзяцей няма, а мацi усе жыве... Смутна жыць такой мацi.

А на маiм стале ляжыць пачаты раман..."

Так патетично завершил автор свое письмо. С просьбой разобрался отдел пропаганды и агитации ЦК КПБ: книгу решено было издать в 1972 году, автору предложено учесть замечания редакторов...

А вот Иван Мележ писал П.М.Машерову об ином. Он был очень болен - почки... Нуждался в специальном лечении. На письме - резолюция: предоставить Ивану Мележу квартиру в жилом доме сотрудников санатория в Крыму, договориться с клиникой академика Тареева... Писатель такого масштаба, как Мележ, был действительно "народным достоянием".

"Ставлю Вас в известность..."

Были послания и особого рода. 1937 год... Из Москвы в Минск пересылается письмо поэта М.Исаковского. Тот "ставил в известность" партию, что Якуб Колас прислал для перевода и последующего включения в сборник контрреволюционное стихотворение. Оно посвящалось 5-летию журнала "Полымя" и было написано в 1926 году. М.Исаковский почему-то решил, что Якуб Колас имел в виду нацдемовскую контрреволюционную организацию "Полымя". По настоянию переводчика стихотворение из сборника было снято, но М.Исаковскому этого мало. "[...] сейчас важно выяснить другой вопрос - почему Колас включил это произведение в свой сборник? Не знать контрреволюционной сущности организации "Полымя" Колас не мог. Значит, напрашивается вывод, что сделано это с враждебными целями.

Во всяком случае, дело это, по-моему, требует расследования и я прошу [...] принять необходимые меры".

Разумеется, подобное письмо могло иметь страшные последствия. Но товарищ Исаковский перестраховался: в 1926 году "Полымя" было вполне идеологически выдержанным изданием и рупором революции и к "нацдемовской организации" отношения не имело.

Однако доносов от писателей "во власть", надо признать, посылалось меньше, чем на писателей от всяческих "окололитературных" товарищей. Приведем как любопытный (и типичный) образчик только одно письмо

: "Секретарю ЦК КПБ товарищу Машерову П.М.

Обращаюсь к Вам, Петр Миронович, не как работник издательства.

Не могу не высказать лично Вам своего недоумения. Из беседы с работниками издательства Белорусской Советской Энциклопедии мы узнали, что в первом томе будет дана статья о писателе Адамовиче. Это вызвало лично у меня крайнее недоумение. Всем, кто сколько-нибудь связан с литературной жизнью республики, давно известно, что Адамович занимает далеко не партийные позиции в литературе. Возможно, я ошибаюсь, но думается, что публикация в энциклопедии сведений об Адамовиче - это признание его выдающихся заслуг в развитии белорусской литературы, что не может не вызывать возражений".

На доносе бдительного товарища - резолюции: приказ разобраться и комментарий, что персоне Адамовича будет посвящена маленькая статья справочного характера.

Письмо датировано 1.06.1969 года. К этому времени у Алеся Адамовича было издано несколько литературоведческих книг, романы, по которым поставлена кинодилогия...

"Не верь, не бойся, не проси..." Известная формула...

А писатели и верили власти, и боялись ее, и просили у нее...

Но стоит ли кого-то из них осуждать? Ведь зачастую, как видим, просили не для себя. Для нас. Книги-то для нас написаны...