Путешествие вместе с литераторами по местам, где прошло детство каждого, по нашей родной Беларуси...
Анатолий Зэков — белорусский поэт, прозаик, публицист, юморист и сатирик, детский писатель. Родился в 1955 г. в д. Потаповка Буда–Кошелевского р–на Гомельской обл. Окончил историко–филологический факультет Гомельского государственного университета, Высшую комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ и Институт политологии и социального управления Компартии Белоруссии. Автор свыше десятка сборников поэзии, прозы, литературных пародий и книг для детей.
Кривичи, Хуторы, Бочановка, Хмыза, Середина, Гавельский Шлях, Луна... Улицы моего детства. Каждой зимой их заметало по самые макушки заборов, и мы бежали на лыжах, лишь переступая изгородь, как небольшие барьеры...
Увы, нет уже сегодня тех звенящих неугомонными детскими голосами улиц. Сами–то они, конечно, остались, а вот названия у них теперь другие. На дома даже таблички, которых до этого никогда не было, приколотили. Словно гвозди в память вбили. И стали Хуторы — Советской, Гавельский Шлях, своим названием указывающий дорогу на соседнюю деревню Гавли, — Комсомольской, мои Кривичи — Пролетарской. Кстати, старики и старушки, прожив на ней весь свой век, так и ушли в мир иной, не поняв, о чем говорит последнее переименование. Как–то на мое любопытство о «пролетарском» названии сосед то ли пошутил, то ли всерьез сказал: «Кто его знает? Может, какой известный летчик когда пролетал над нашей деревней...»
Слава Богу, общая череда переименований не коснулась самой деревни. Осталась моя Потаповка (а была бы какой Поповкой — точно бы не сносить имени). Между прочим, бытует несколько версий происхождения ее названия. Одна говорит, что от имени основателя, некоего Потапа, другая утверждает, что от слова «потоп», ибо места вокруг (были!) болотистые, да и по самим улицам еще даже в годы моего детства, а кое–где и сейчас ни проехать ни пройти. Есть и легенда, по сути объединяющая эти обе версии. Когда здесь были только глухие темные леса да непроходимые болота, сюда сбежали, спасаясь от жестокого помещика, братья Евсей и Потап. В поиске места под будущее поселение разошлись в разные стороны. Когда Евсей наконец–то выбрался на более–менее пригодный холм, то сразу же, как и договаривались, стал звать брата: «Потапка–а–а! Потапка–а–а!» И пускай эхо далеко уносило голос Евсея, Потап так и не отозвался. Сгинул, видимо, где–то в ненасытной трясине или на зверя какого напоролся. И осел Евсей среди лесов и болот один. А вскоре и еще кое–кто прибился к нему. Так и появилось хуторское поселение, названное в честь Потапки.
Деревня наша огромная. Ее улицы и переулки разбегаются от центра, который как бы фокусируется кладбищем, словно ветви и веточки от ствола большого дерева. «Ствол» же этого «дерева» расположился вдоль железной дороги, соединяющей Минск с Гомелем (изначально — Либаво–Роменской). Далеко вытянулась моя Потаповка — дизель–поезд два раза останавливается! Вначале остановки так и назывались: Потаповка–1 и Потаповка–2. Для своих, безусловно, все понятно, а вот приезжие, как правило, путались, с какой стороны считать: от Гомеля или от Жлобина. Тогда и переименовали «вторую» Потаповку в Качаново.
Я всегда завидовал своим друзьям, выросшим на речке. Мне же с рекой не повезло. Правда, когда–то неподалеку протекала Липа, но осушили окрестные болота — потерялась и она. Реку мне заменял лес. Он–то обступает деревню, словно взяв ее в плотное зеленое кольцо, со всех сторон. В лесу, особенно в молодых дубовых посадках в конце нашей улицы Кривичи, за Нестеровой Ганной, мы играли в войну, сюда еще с дошкольного возраста бегали в ягоды и грибы. У каждого были свои излюбленные места, но были и общие, обозначенные известными всем названиями: Ближнее и Дальнее болото, первый и второй дубняк, Малиновская поляна, Гавельское, Глинище, Братские могилки...
Удивительное дело: бегая по лесу, мы, пожалуй, никогда не блуждали в нем. Ориентирами служили ровные просеки, на перекрестье которых стояли охраняемые государством как памятники природы многовековые дубы. Изрешеченные пулями и осколками мин и снарядов, они и в мирное время не знали покоя. Как в громоотводы, в великанов швыряла свои молнии гроза, после которой нередко сверху донизу по их стволам проходили, будто кем–то стесанные, уходящие в землю полосы, а внизу валялись разбросанные свежие щепки и кора.
А еще в лесу было предостаточно окопов и траншей. В них, на самом дне, тоже росли грибы, но мы тех грибов никогда не брали. Матери говорили, что их необходимо оставлять тем, кто погиб здесь. Кстати, при освобождении моей родной Потаповки свои головы сложили 634 воина. Не вернулось с фронта и 470 жителей самой деревни. Представляете: если память каждого из этих 1.104 павших в боях за Родину солдат и офицеров почтить минутой молчания, то мы бы умолкли на восемнадцать с половиной часов!
Между прочим, когда я ходил в школу, с одной только нашей улицы Кривичи было свыше десятка моих сверстников — считай, полкласса, а в школе — под 900 учеников. Теперь же их чуть больше сотни, включая детей из соседних деревень. Заросли бурьяном и загородные пустыри, где мы в детстве ставили ворота и играли в футбол, организовывая даже первенство деревни в два круга.
Мальчишеские годы отца, Николая Абрамовича, пришлись на военное лихолетье. Рано овдовевшая бабушка Марфа Евсеевна, три ее дочери — Прося, Настя и Аня — и он — единственный в доме мужчина. С ранних лет в поле с плугом, в луг — с косой, в лес — с пилой и топором. В четырнадцать лет, по словам отца, он смастерил свои первые оконные рамы. Да так с этим ремеслом и пошел по жизни.
руглой сиротой на третьем году войны осталась и мать, Наталья Тимофеевна. Девчонку из поселка Вольный Губичского сельсовета приютили бездетные Григорий и Мария Ильевы из Потаповки. Здесь она и замуж вышла. Мать рассказывала, что отец имел в деревне хулиганскую славу и баба с дедом не хотели такого замужества для своей Наташки. Тогда отец мой сам явился, забрал постель и увел избранницу к себе домой. «Если бы не хотела, не пошла бы следом», — отшучивается на это отец.
Вместе с нами под одной крышей жила и баба Марфа, мать отца. В доме стояла прялка и самодельный ткацкий станок. Какие рушники и покрывала (у нас их называли «капы») ткала бабушка! Бывало, придет кто–то из соседок — Сидориха, Федосиха, Кирилиха, Никониха, сидят–разговаривают, а бабушка не оставляет своего занятия: то пряжу сучит, то нитами стучит. Иногда, случалось, и песню затянут. Кстати, пели в деревне всегда. Веселье царило и на свадьбах, и на крестинах. Мы, детвора, особенно любили последние. С нетерпением ждали того мгновения, когда названая бабка торговалась за свою «кашу», а потом глиняный горшок, наполненный сладостями, кум разбивал о стол. Кроме конфет, которыми нас угощали, каждый норовил заполучить и черепок от разбитого горшка. И были такие счастливые, когда приносили черепок этот домой. Словно кусок золота нашли.
Отмечались в нашем доме, как и в деревне, и все религиозные праздники. На одни, как престольный (у нас это был Микола), собирались родственники из других деревень, на другие (Рождество, Пасха) бабушка отправлялась на ночь в буда–кошелевскую церковь, и мы утром, искоса поглядывая на стол, ждали, когда она вернется и на нем появятся всякие вкусные яства. Мать и бабушка и яблок не ели до Спаса. А вот отец не любил праздников. В большие еще молчал, а в остальные, когда мать предупреждала его, чтобы не стучал в своей мастерской, как правило, недовольно бурчал: «Понапридумывают праздников для бездельников... Где же это видано, что пить–гулять можно, а работать — грех». И втихую от матери, случалось, пускай и не стучал, но стругануть какую–то дощечку, поглядывая на дверь, пробовал.
Моя Потаповка издавна славилась своими мастерами: столярами, плотниками, бондарями, кузнецами, печниками... До сих пор перед глазами — корзины да лукошки разные, которые мастерил из лозы дед Гришка. А однажды он мне с братом Петей даже лапти сплел — это когда мы оба готовились в школе к постановке сценки по поэме Якуба Коласа «Сымон–музыка». Вот только деревня стареет, все меньше живущих в ней.
Как–то спросил у одного своего еще довольно моложавого одиноко проживающего сельчанина: «Почему ты женщину в дом не приведешь? Вон их сколько вокруг: и незамужних, и разведенных, и вдов!» А он достал откуда–то из–за бревна, на котором сидел возле дома, початую бутылку вина и, отхлебнув из горлышка глоток–другой, спокойно так парировал: «Видишь, я купил пол–литра — и она вся моя. А женюсь — на двоих делиться придется...» Горькие слова, но есть в них и его доля правды.
...А для меня она все равно самая лучшая — моя деревня, моя Потаповка.
Сыходзячы апошнiм словам,
ў апошнi мiг згадаю я,
Што ёсць дзесь Буда–Кашалёва
I ёсць Патапаўка мая.
Заметка краеведа
Потаповка — деревня в Буда–Кошелевском р–не Гомельской обл. в 7 км от Буда–Кошелева, 54 — от Гомеля и в стольких же — от Жлобина. На 1.01.2001 г. — 407 дворов, 992 жителя. В XIX ст. известна как деревня в составе поместья Кошелево Кошелевской волости Рогачевского уезда Могилевской губернии. В 1873 г. через нее прошла Либаво–Роменская железная дорога. В 1880 г. — 82 двора, 689 жителей, в 1926 г. — 233 и 1.334. В 1919 г. организована коммуна «Мамонтовская» с тремя ветряными мельницами, в 1930 г. создан колхоз им. Сталина, который в 1960–х преобразован в совхоз «Потаповский». С 20 августа 1924 г. — центр сельского Совета. В 1958 г. на братской могиле погибших советских воинов установлен памятник. Из древних памятников — курганный могильник.
Анатолий ЗЭКОВ.
