Рассказ Тамары Васильевны Сушковой
Можно тысячи раз видеть море на картинах и фотографиях, смотреть сотни документальных и художественных фильмов, прочесть бесконечное количество стихов и романов, посвященных морской стихии... Можно изучить трактаты о появлении морей на Земле, знать формулу воды, названия водорослей, рыб, птиц и животных... Можно! Но все эти знания никогда не позволят ощутить горько–соленого вкуса моря. Ведь только соприкоснувшись с морской волной вживую, и можно понять, какое оно, море... У меня рука не поднимается сокращать и править рассказ участницы той великой войны. Мне кажется, что все, сказанное Тамарой Васильевной, важно.
Мои родители родом из Беларуси, из Бегомльского, а теперь Борисовского района. В 1924 году отца послали на восстановление Донбасса. Там я и родилась в 1925 году...
В тридцать девятом от воспаления легких отец умер. Тогда ведь ничего из лекарств не было, только банки и компрессы. Молодой мужчина — всего сорок два года. Мама осталась с тремя детьми на руках. Мы с сестрой — погодки и пятилетний брат. Мама собрала нас и отправились на родину. В Донбассе родственников не было, а в Белоруссии были. В сороковом году семья переехала в Минск. Мы с сестрой учились в двенадцатой школе по улице Мясникова. Перед самой войной я окончила восемь классов.
Когда мы из Донбасса уезжали в Минск, то там, в Енакиево, остались кое–какие вещи. Девятнадцатого июня 1941 года мы с сестрой отправились в Енакиево. Приехали туда 22 июня в одиннадцать часов. Там и услышали выступление Молотова и узнали, что началась война. Первое желание — сразу все бросить и уехать назад. Каждый день посылали маме телеграммы: «Мама, мы — в Енакиево. Ждем тебя». Выехать не получалось. Вот мы с сестрой Женей пошли в школу. Нам восстановили пенсию за отца. На пятьдесят рублей и жили.
Начали приходить эшелоны с ранеными солдатами. Мы — школьники — ходили на вокзал и помогали раненых солдат выносить. У всех спрашивали, кто и откуда. Запомнила фамилию молоденького лейтенанта — Березин. Мы его тащим на носилках, а он на наш вопрос отвечает, что из Минска. Я спрашиваю: «А как там в Минске?» Лейтенантик и сказал, что Минск давно сдали. Вот как! Эвакуироваться мы не успели. Заводы, фабрики, все, что можно было, вывезли, а что не смогли — взорвали. И вдруг, в один день, город остался без власти, без хлеба, без воды... Первого ноября в Енакиево вошли итальянцы. Чувство, которое меня охватило, и передать невозможно... Едут и маршируют по улицам итальянцы с перьями на шапках. Но это было не самое страшное. Вот когда в декабре пришли немцы, то тут и началось... Коммунистов, комсомольцев, евреев начали хватать. Евреям приказали пришить к одежде желтые латы. Если немца убивали, то десять дворов направо и десять налево брали. Всех убивали. Когда говорят, что немцы зверствовали только там, где партизаны действуют, то это — неправда. Там партизан не было, а обстановка была ужасная... Это только начало войны, конец сорок первого года. Мы с Женей надумали уйти за линию фронта. Решили добраться до своих. Пошли, когда пушки перестали стрелять. Артиллерия била по расписанию. Мы ведь патриоты, так нас воспитывали. У меня в школе были все значки. Я носила их как ордена...
Зима, снег. Минное поле. Итальянцы кое–где отметили проходы для себя. По этим проходам в минном поле мы с Женей и дошли до деревни. В то время мне это не казалось чем–то особенным. В деревне нашли нашего командира. Обрадовались очень. Командир в кожанке, в портупее — настоящий. А он и говорит: «Знаете что, девочки, вот будем идти назад, тогда вас и заберем... А сейчас мы и сами не знаем, как из окружения выйдем». Тем же путем мы и вернулись в Енакиево. Значит, нас Бог берег: ни мина не взорвалась, ни снаряд... Ни итальянцы нас не расстреляли, ни немцы.
В городе голод. Даже воды не было. Все ведь взорвали, чтобы врагу не досталось. Люди начали расходиться по деревням. Вот и мы решили двинуться в Минск. Это было зимой, а мороз стоял сорок градусов. Вместе с нами пошла еще одна женщина–белоруска. Собрались. Кто галоши дал, кто — бурки, кто–то — ватовку старую, лепешек напекли... Это — январь сорок второго года. Пошли, как говорят, по столбам. Высоковольтная линия должна была довести нас до Днепропетровска. Пришлось и милостыню просить, и ночевать проситься. Жизнь нас научила, что не надо в селе идти в богатый дом — не помогут. Искали на окраине лачугу, вросшую в землю, туда и стучались. Был случай, что чуть не замерзли. Никто не пускал... Старик вышел и увидел нас замерзающих. А если бы не он?
Дошли до Днепропетровска. А по дорогам люди в разные стороны бредут. По льду Днепр не перейдешь — расстреляют. Один мужик посоветовал, что реку лучше переехать на товарном составе. Мы с другими беженцами в пустой вагон забрались, дверь закрыли. Поезд медленно перетащил вагоны через мост в Днепропетровск. Ночь. Комендантский час. Хоть и замерзали все страшно, но решили дождаться утра в вагоне. Ночью появились немцы с фонариками. Всех выгрузили — и на вокзал в тюрьму. Единственное счастье, что в том подвале тепло и светло. Тогда я увидела первого предателя. Это словами не передать. Для нас предательство — что–то невероятное. Там в камере был среди нас один мужчина. Он все ходил–ходил нервно, а потом сказал, что всех нас утром расстреляют. А мы такие измученные, что на его слова даже отреагировали слабо. Ночью пришел немецкий офицер с переводчицей и начал всех допрашивать. Когда до этого мужика дошла очередь, то он упал перед немцем на колени, обнял его сапоги и начал говорить, как он любит немцев, как он их ждал, что он ненавидит коммунистов и советскую власть... Я не понимала в свои шестнадцать лет, как так можно. А он дальше говорит, что и табак, и сало, которые немцы у него забрали, пусть им остаются. Даже фашист на того предателя брезгливо смотрел. Утром нас с сестрой опять допросили, обыскали. И что немцы придумали! Но это я теперь смеюсь, а тогда не до смеха было. Поручили солдату отвести нас по мосту в Нижнеднепровск. По тому самому мосту, через который мы вчера с таким трудом перебрались. Нам посоветовали пойти на Кременчуг, а потом на Бахмач... А это двести верст, чтобы обойти Днепр. Мы прошли, я потом подсчитала, две тысячи километров. По оккупированной территории. Немцы нас задерживали, полицаи... Первых партизан встретили в Белоруссии. В глухом лесу, на дороге. Они моей сестре ногу перевязали, обработали рану. На своей земле было легче. Свои. В одном доме женщина гору вареной картошки на стол высыпала и говорит, что больше и покормить нечем. Мы такие голодные и замученные, что нам казалось, что можем всю эту картошку съесть. А потом дала нам по стакану молока. Вот что такое счастье!
Дошли до Пуховичей, вот уже и совсем до Минска близко. Зашли в одну хату, попросились погреться, а у меня начался бред. Сестра стала объяснять хозяйке, что я не больная, а сильно уставшая. Меня на лавку положили, хозяйка сына своего за фельдшером отправила. Тот пришел, температуру измерил. Я хорошо запомнила, как он сказал: «Сорок один». Меня положили на сани и стали думать, куда везти, где может быть больница. Завезли в Пуховичи. Женя устроила меня в больнице, а сама — в Минск. И случилось так, что и мама пришла в Минск по заданию. Она уже тогда была с партизанами связана. Мама отправила Женю с теткой в деревню, а сама пошла меня искать. Думала, что хоть похоронит. Ведь и наш отец от крупозного воспаления легких умер.
Нашла меня и стала врачиху просить, чтобы та помогла дочку на ноги поставить. Пообещала, что будет врачихе шить, убирать. Я выздоравливала медленно. Ноги не слушались. И как–то мама пришла и сказала, что этой ночью мы будем уходить. Главврач у нее вызвала подозрение. А в чем было дело: врачиха говорила, что тоже собирается идти в партизаны, а сама заказала маме шить кружевные ночные рубашки. А зачем они партизанам?
Шестого апреля сорок второго года я уже была в Минске. Наша квартира уцелела. Две бомбы упали во двор. Взорвались, а дом выстоял. Мама вывела из Минска к партизанам летчика Александра Машкова, а потом и его жену с ребенком. Жена у него — еврейка, и ее надо было просто спасать. Машков организовал партизанский отряд «Смерть фашистам». Я собирала оружие, молодежь из окрестных деревень агитировала. В сорок третьем году на нашу деревню выбросили спецгруппу КГБ из десяти человек. Все при оружии, в форме, а командир даже с орденами. Как для нас сестрой, то он был пожилым человеком. Теперь мне смешно. Наша семья была проверенной, и потому командир взял нас в отряд. С первого апреля сорок третьего и до последнего дня мы были в этом спецотряде. Каждый выполнял свою работу. Первым моим заданием был поход в Плещеницы. Приказали разведать, где находятся пулеметные точки, где дзоты, какие заграждения, где немцы. Я считаю, что первое задание было труднее, чем те, которые потом выполняла в Минске. Там ведь, в Плещеницах, каждого знали в лицо. К незнакомым присматривались. С местной девочкой с корзинками в руках мы и отправились. Что увидели, то и запомнили. Я принесла сведения в отряд. После наши партизаны гарнизон в Плещеницах разгромили. Потом стала ходить в Минск. Требовалось установить связь с нашими людьми, подобрать явочные квартиры, связаться с подпольем. Оружие приходилось добывать, документы. Ядя Мелешкевич — она была членом партии — приносила информацию о тех, кто с фашистами сотрудничает. Подбиралась к немецким штабам...
Сейчас, когда вспоминаю походы в разрушенный город, то очень страшно, а тогда не сильно боялась. Конечно, когда наш командир Александр Васильевич Кочубей отправлял на задание, то инструктировал. На всю жизнь его слова запомнила: «Не думайте, что вы — Зои Космодемьянские. Надо работать так, чтобы не попасться. Если попадетесь, то знайте — за вами большая группа людей. Выдержите пытки или нет — вы не знаете. Старайтесь вернуться».
У меня все шло благополучно, а вот Аня Плавник попалась и погибла... И Маня Кулаковская погибла, но ее предали. Сбежал предатель из отряда, а на посту под Смолевичами опознал партизанку.
В доме напротив нашего жил полицай. У него был маленький сын. Я хорошо их запомнила. Полицай был не столько вредный, сколько глупый. Хвастался часами на обеих руках... Когда после войны я работала секретарем райкома, то ко мне пришел молодой мужчина, чтобы стать на партийный учет. Я смотрю, а фамилия и имя с отчеством знакомые. С фамилией того самого полицая из нашего двора совпадает... Я подумала–подумала и поставила его на партийный учет. Ведь он тогда еще мальчишкой был. При чем он к поступкам своего отца?
Однажды, в сорок четвертом, в Минск прихожу к своей тетушке. А уже немцев из Смоленска поперли. Все СД в Минске.
Они были страшно злые, и все их боялись. Тетя мне говорит, что один полицейский из Смоленска хочет уйти в партизаны. И она ему рассказала, что ее племянница с партизанами связана. Я испугалась, а тетя меня принялась убеждать, что он свой. Вечером он пришел ко мне побеседовать. Его вопросы меня насторожили. Начал расспрашивать о нашем командире, награжден ли он? Могу ли я по карте показать, как из Минска до отряда добираться? Можно ли на машинах туда заехать? Тут я, честно говоря, обомлела. Тогда мне повезло. Зимней ночью я оделась и тихонечко мимо его квартиры вышла. И до утра просидела в развалинах за школой. Страх меня согревал. А утром я убежала на явочную квартиру к Нине Рудинской.
Людей из города выводила. Лимонки в буханках хлеба прятала и проносила. Лекарства в отряд добывала. Много всякого страшного случалось. Рисковать все время приходилось. Хитрить, обманывать фашистов и полицаев.
У меня одноклассник был Изя Крупник. Очень красивый мальчик. Он на меня глаз положил, когда я только в школу пришла. А тут я пошла в Минск на задание. Иду по тротуару, и гонят немцы евреев из гетто на работу. С котелками, с латами — несчастные люди. Смотрю, а с самого края идет Изя. Он, бедненький, увидел меня, голову нагнул... И ничем я ему помочь не могу. Подойти нельзя, и ему ко мне нельзя. Это ужасно...
А моя подружка — Геня Мотылевская — вместе с мамой и еще четырьмя детьми в гетто попали. Я как–то пришла в Минск, а она из гетто прибежала. Были там ходы и выходы. Это сорок второй год. Геня беленькая, голубоглазая. Мы с мамой ей говорим: «Геня, пойдем с нами. Мы тебя проведем, ведь знаем, как». Всем было известно, что завтра в гетто будет погром. И Геня это знала. Металась, с ума сходила. Она утром вернулась к маме, к своим. Надеялась им помочь. Сегодня все это невозможно представить...
Самая страшная блокада партизан и мирного населения случилась в сорок четвертом. Женя ходила в Логойск, а мама, прикрываясь нашим братом, тоже партизанские задания выполняла. Да и за ранеными в отряде ухаживала, шила, стирала... Четырнадцатого июля все отряды, бригады и спецгруппы немцы окружили. Это было на Палике. Нас бомбили, обстреливали. Спасало то, что бомбы и снаряды падали в болото и не всегда взрывались. Партизанские командиры приняли решение прорывать блокаду. Ходили слухи, что бригада «Дяди Коли» прорвалась, а «хвост» фашисты отрезали...
Мы шли на прорыв с отрядом «Смерть фашистам» и со всеми спецгруппами. Собрали передовую штурмовую группу автоматчиков. У меня был карабин. Все ждали команду к атаке. Но вот как получилось. Летняя ночь светлая и очень короткая. Видна деревня Маковье. Ждем только команду. Вдруг справа слышим крики «Ура!». Это другие отряды и гражданское население пошли в атаку. Немцы отступили с первой линии на укрепленные позиции. Наша группа пошла. Там амбар и хата, а между ними расстояние, ну как на мою квартиру. Народу столько шло, как на демонстрацию, я это хорошо помню, даже стрелять невозможно. А за Маковьем холм и дзоты, слева танкетки с пулеметами шестиствольными... Страшное дело! У меня было такое впечатление, что в живых остались только те, на кого пули не хватило. Через две недели, когда освободили ту территорию, мама ходила нас с Женей на том поле искать. Ей кто–то сказал, что мы обе там и погибли. Так вот, мама рассказала, что фашист–пулеметчик в дзоте сошел с ума — столько людей на него шли, а он стреляет и видит, что ни конца ни края людскому потоку...
Много погибло, но и вышло много. Главное было до леса добраться. Там на третий день ко мне подошел наш радист и сказал, что видел мою сестру, раненную в живот. Идти она не могла. Попросила, чтобы он ее «дострелил». Так и сказала Женя: «Жук, дострели меня!» Помочь он ей ничем не мог. Так она и погибла...
Там и похоронена наша Женя в братской могиле.
Я хочу главное сказать, чтобы молодежь знала. Мы победили в той войне не только мощью нашего оружия. А, наверное, небывалым патриотизмом. Вот моя мама — неграмотная женщина. Три класса образования. Началась война. Мама — прекрасная портниха. Она могла в Минске жить припеваючи. Шила бы офицерским женам, нашим, которые работали, тем, которые немцам служили. Но она определила свою роль. Сразу ушла к партизанам. Выводила из Минска людей, листовки в город приносила. А держался ее патриотизм на убежденности, что лучше нашей Родины ничего нет. Хотя жили мы очень скромно, даже бедно. Чтобы десять метров ситца получить, приходилось месяцами ходить отмечаться. Один раз на 7 ноября мама купила чайной колбасы и селедки. Мы пошли смотреть демонстрацию, а когда вернулись — ничего нет. В стене дырки и хвост торчит. Крысы наше праздничное угощение утянули и съели. Не было тогда такого расслоения, как сейчас. Одноклассница как–то пригласила в гости. Они очень богатыми считались. Папа в снабжении работал. Так вот богатство их — кровать с подушками до потолка и буфет какой–то.
А после войны, после победы, такой полет был! Вы не представляете. То, что мы были голодные и голые, не имело значения. Меня — старшую пионервожатую — вызывают в райком. Девчонки мне дают тапочки, подкладку от куртки летчика, пошитую из кусочков заячьего меха... Я надела все это и пошла счастливая.
Слушал я Тамару Васильевну Сушкову и думал о море, о волне и войне...
Знаете, наверное, это тот случай, когда лучше смотреть фильмы, читать книги о войне, но не знать ее настоящего вкуса. Никогда не знать!
