Обычно журналисты представляют московского интеллектуала Александра Закуренко «известным поэтом, переводчиком, эссеистом, прозаиком и филологом», и главное, что все это — правда. Плюс еще Александр работает учителем. Преподает литературу в одной из московских средних школ, принципиально не желая внедряться в 
пресловутый литературный процесс (это после аспирантуры Литинститута и достаточно бурной поэтической биографии!). Впрочем, он, процесс литературный, вездесущ, как туман на торфяных болотах возле Баскервиль–холла, и засасывает не хуже пресловутой Гримпенской трясины, поэтому имя Александра Закуренко можно встретить и среди авторов толстых литературных журналов, и в списках победителей поэтических турниров, он фигурирует в качестве ведущего поэтических вечеров и участника всевозможных дискуссий... Недавно Закуренко наведался и в наш Минск.
— В литературно–философском журнале «Топос» напечатан целый ряд ваших статей о творчестве Андрея Тарковского... Почему Тарковский?
— В 1976 году в Киеве я прогуливал школу и забрел в кинотеатр «Слава» на фильм «Солярис». С этого времени Тарковский для меня — образец высочайшего художественного смысла. Когда учился в киевском университете на мехмате, столкнулся с поэзией Арсения Тарковского... Потом меня пригласили участвовать в конференции по творчеству Тарковского... Познакомился с Мариной Арсеньевной Тарковской, прикоснулся к их семье — очень духовных, глубоких людей.
— А между тем персонаж по имени Писатель из фильма «Сталкер» утверждает, что писательство — это не возвышенно, это стыдно, как выдавливание прыщей перед зеркалом...
— А в «Андрее Рублеве» главный герой после многолетнего молчания говорит юноше: «Пойдем вместе... Я буду писать иконы, а ты — делать колокола...» Художник может возвеличивать Бога, а может выдавливать прыщ...
— Так ведь литература теперь на шоке строится. Чем отвратнее, патологичнее, тем любопытнее публике и продаваемость больше.
— Вопрос не в том, что служит материалом художнику, это могут быть и какие–то бездны, как у Достоевского. Важна цель. Одно дело, видя в человеке бездны, видеть и вторую, ангельскую, его сущность, помимо животной... И другое — считать главной функцией человека получение удовольствия. Что более страшного можно сказать о людях, чем сказал Бодлер в «Цветах зла»? Но ведь это было сказано со страшной болью. Когда человек болеет от несовершенства мира, то даже такое искусство, хотя я небольшой его поклонник, может неожиданным образом подтолкнуть в другую сферу, духовную.
— Слово «духовность» так часто эксплуатируется, что вызывает скуку... Люди не хотят напрягаться на душевную работу. Недавно у нас обсуждали, почему мало людей пришло на похороны Солженицына.
— Это неправда. Я присутствовал на отпевании. Помимо того, что большой храм Донского монастыря был полон, бесконечной чередой шли люди мимо гроба. Несколько тысяч за полтора часа точно прошло... Нет, любителей низкого немного. Раскрученные ныне Толстая, Пелевин, Сорокин (думаю, в Беларуси тоже есть свои Сорокины) — все это накипь, та же машина для получения удовольствия, «одноразовое искусство». Андрея Тарковского обвиняли в некассовости фильмов... Но посчитайте, сколько его фильмы принесли прибыли за те 20 — 30 лет, что их продолжают смотреть. Как–то я пытался в статье «Искомая пустота», напечатанной в «Топосе», понять феномен успеха поэтики Пелевина и прочих... То, что раньше воспринималось бы как сумасшествие или юродство, вроде выходок художника Кулика, кусающего прохожих за ноги, сейчас становится основой псевдоискусства... Но согласно Бахтину низовое искусство интересно, когда параллельно есть высокая культура. Когда низовое искусство становится на место высокого, аристократического, страшно представить, что тогда окажется на месте низового... Нечто «фекально–астральное»...
— Но ведь разве не получается так, что произведения, считавшиеся профанными, сотворенными для развлечения, через века приобретают патину классики? Тот же «Сатирикон», «Декамерон»?
— Высокое искусство всегда остается высоким. Это в ситуации постмодерна нет никаких констант, все текуче, эклектично. Постмодерн отображает сам себя. Это среда, которая сама себя потребляет, награждает, называет гениями... А параллельно создается «нормальное» искусство. Конечно, литератору, который хочет сегодня писать по–прежнему, то есть всерьез, тяжело.
— Некоторые полагают, что искусство оно и есть не всерьез, игра...
— Мандельштам в статье «Пушкин и Скрябин» пишет, что культура есть игра человека с Богом, искупленная божественной жертвой. А игра «не всерьез», когда мы договариваемся, что слова ничего не значат, что стихотворение будет текстом, а картина станет не изображением мира или, наоборот, не борьбой с миром, а просто холстом, — это некая временная договоренность, но не более того...
— У нас, в Беларуси, представление о русской литературе формируется согласно тому, что «завозят»... А «завозят», извините, ту же Толстую и Сорокина, не говоря о Донцовой и Бушкове.
— Да, настоящая литература под спудом. Один из лучших современных русских поэтов Алексей Ушаков вообще не публикуется. Служит псаломщиком в храме... Даже не печатает свои стихи, записывает от руки, говорит: «Я средневековый человек». Ему достаточно, если два–три человека придут послушать. Еще один замечательный поэт, Константин Кравцов, который тоже учился в Литинституте, стал священником. Мое последнее открытие — поэзия священника Сергия Круглова. Упомяну еще лирику Игоря Меламеда... Три–четыре хороших поэта — это уже очень много. Конечно, все названные — не мейнстрим. Ну и слава Богу. Когда мы говорим о поэте, мы говорим о явлении. Это не только некое количество хороших стихотворений, а духовно–интеллектуальный сгусток, от которого расходятся волны, задевающие других... Бродский говорил, что главное — величие замысла. Фолкнер сказал в нобелевской речи: «Для меня самые большие писатели — те, у кого были самые большие неудачи». То есть, если ты не ставишь перед собой какую–то огромную задачу, а идешь по низинкам, где собираешь свою славу, ты можешь написать хорошую прозу или стихи, но в этом низовом мирке и останешься.
— То есть сейчас — «время колокольчиков»?
— А у Башлачева, автора этой строки, поэтическая энергетика была, хотя и вышла в формы разрушительные. Это вечная проблема: когда есть творческая мощь, она очень часто стихийна. Если не будет пропущена через фильтры духовной работы, человека разрушит. По сути, человек сам себя убивает. Башлачев, Высоцкий... Это, конечно, более честно, чем продажная фигура типа Сорокина. Но есть же образцы преодоления: когда творческая энергия сливается с духовной работой и возникает гармоническое целое. Это колоссальная работа быть в современном мире человеком, ответственно пишущим.
— ...и мучающимся вопросом: «Кому это надо?» Вообще–то такой вопрос должен возникать у настоящего писателя?
— Должен, а как иначе? Если бы этот вопрос возникал у Сорокина, может, он не писал бы то дерьмо...
— Какой сейчас тираж поэтических сборников в России?
— Прекрасный поэт Олег Чухонцев издал в Пушкинском фонде свою книжку два года назад тиражом 500 экземпляров... Тысяча, две — уже большой тираж. Самый продаваемый поэт из изданных в «Молодой гвардии», знаете кто? Андрей Дементьев. Не Блок, не Мандельштам, не Гумилев... Почему? Потому что Дементьева по телевизору показывают. Путь один: или телевизор, или скандал... Или хорошие стихи — а зарабатывать на жизнь другими средствами. Тот же Арсений Тарковский зарабатывал километрами переводов.
— А вы, кстати, тоже подвизаетесь на переводческой ниве...
— Так получилось. Перевожу в основном с сербского, украинского и английского. Украинский — мой второй родной язык. Ведь я родился во Львове и с детства слышал сразу четыре языка. Во времена моего детства все продавщицы мороженого во Львове говорили по–польски. Звучал и еврейский — так что отдельные словечки запомнил... Потом, уже самостоятельно, учил иврит, древнегреческий, латынь, чтобы читать Библию. А английский выучил, потому что очень люблю английскую поэзию... Да и прожил какое–то время в Америке.
— Читали там лекции?
— И посуду мыл, и с вечерами выступал, и лекции читал. Попал туда еще при Советском Союзе, по вызову друга, после того как выгнали из аспирантуры Литературного института.
— А выгнали–то за что?
— В 1988 году отказался сдавать экзамен по диалектическому материализму. Говорил, что не против отвечать по философии Маркса и Ленина, если мне разрешат, помимо этого, отвечать по философии Бердяева и Шопенгауэра. Чтобы я мог говорить с позиции человека, который изучает философию, а не с позиции атеиста. Дошел до министерства образования... Наш ректор, будущий министр культуры, вызвал меня: «Пойми, есть правила игры... Мы и брали–то тебя со скандалом».
— Что за скандал?
— В какой–то момент, после столкновения с КГБ, я решил, что все равно посадят, и начал говорить все, что думаю. На вопрос о Конституции на экзамене сказал, что советская Конституция — это полная фикция. Преподаватель вывел меня из аудитории, завел в кабинет, закрыл дверь... И два часа мы беседовали. Потом, уже в коридоре, он пожал мне руку и сказал: «Люблю таких врагов. Мы еще будем встречаться». Не знаю, на что он намекал. А еще до этого, в 1984 году, я вышел из комсомола, написав заявление, что «членство в этой организации не дает ответа на мои духовные поиски». Перестал посещать собрания, платить взносы... А потом оказалось, что комсорг испугалась и все годы, пока я учился, платила взносы за меня, а заявление прятала. И вот с этим «багажом» наша преподавательница доктор филологических наук Мариэтта Чудакова предложила мне поступать в аспирантуру. На экзамене по истории КПСС меня стали валить... Ректор, председатель комиссии, заступился... Получил «три», и меня взяли, поскольку остальное сдал на «пятерки». А потом — исключение, свободный полет... Из общежития выгнали. Работал в Пушкинских Горах у Гейченко... Вот туда в 1989 году и пришел вызов из Америки. Меня, к моему удивлению, выпустили. А когда вернулся, меня восстановили в аспирантуре — как только отменили экзамен по диамату. Те, кто выгонял за «ненависть к коммунизму», вдруг стали глубоко верующими, надели платочки...
— А как же вы оказались на должности школьного учителя?
— Друг, тоже аспирант Литинститута, попросил заменить его на полгода в школе № 210. Школа была бывшая спортивная. Мне достались два класса: один — обученный уже моим другом, оттуда вышло три доктора наук, а в другом учились спортсмены. Среди них даже чемпионка СССР по фехтованию. Книг спортсмены не читали... Я понял, что преподавать литературу традиционным путем нельзя, и начал пересказывать им книги, которые читал в детстве. Например, «Три мушкетера». А потом чемпионка по фехтованию подходила ко мне и расспрашивала: а как же все–таки д’Артаньян сразу троих гвардейцев проткнул? Оказалось, что она даже стихи пишет. Я открыл очень простой принцип педагогики: я — не учитель. Я прихожу, чтобы рассказать о том, что мне интересно.
Фото автора.
