Чем больше узнаешь о жизни родителей, на долю которых выпали испытания Великой Отечественной, тем больше вопросов возникает, и невольно ловишь себя на мысли: как много унесли с собой наши самые близкие…
Мама
До войны моя мама Вера Иосифовна Киринович была студенткой Белорусского государственного института народного хозяйства, или просто нархоза, как называли этот вуз почти до конца минувшего века. В предвоенные годы очень большое значение придавалось военно-патриотическому воспитанию. Мама рассказывала о занятиях пулевой стрельбой и сдаче нормативов по стрельбе из малокалиберной или армейской винтовки, о награждении наиболее отличившихся значками «Ворошиловский стрелок»
1-й и 2-й ступеней. Я теперь стараюсь напрячь память и детализировать ее рассказы о прыжках с парашютом.
После окончания третьего курса маму направили на практику в Западную Белоруссию — в город Лунинец Брестской области, где и застала ее война. Как бы мне сегодня хотелось взглянуть на то довоенное поселение, которое до 1939 года входило в состав Польши, глазами мамы! С одной стороны, небольшой, отличающийся своеобразной архитектурой городок со специфическим укладом жизни, с другой — крупный железнодорожный узел, который фашистские самолеты стали бомбить с первого дня войны. Из немногословных маминых рассказов я знаю, что для нее не было вариантов относительно того, как быть и что делать дальше, — конечно, идти на фронт, ведь в институте она проходила начальную медицинскую и военную подготовку.
Оказавшись в оккупированном Смоленске и не имея никакой возможности связаться с нашими бойцами, мама принимает наиболее реальное на тот момент решение: возвращаться в родные места. Родители мамы, мои дед и бабушка, жили на станции Талька Пуховичского района. Добравшись до Пуховичей, откуда до Тальки оставалось всего 20 километров, мама присела на скамейку возле дома своего старшего брата Ивана, чтобы перевести дух, прежде чем открыть калитку во двор. А жена брата, приняв маму за беженку, вынесла ей кружку воды — она не узнала в почерневшей, изможденной девушке с избитыми и опухшими ногами сестру своего мужа (которому суждено было сложить свою голову в 1945 году под Кенигсбергом).
Встреча мамы с родителями была радостной, но неутешительной: в их доме разместились немцы. И мама отправилась на квартиру к дальней родственнице. В 1942 году в окрестных лесах начали возникать партизанские отряды, костяком которых были окруженцы. Мама стала партизанской связной. В апреле 1943 года она в очередной раз пришла на явочную квартиру в Пуховичах, где была арестована гестаповцами.
Гестаповцы допрашивали жестоко. Поначалу их удивило, что мама понимала вопросы без переводчика и сама довольно сносно отвечала по-немецки (в предвоенные годы в вузах придавалось особое значение изучению немецкого языка). Но это не спасло от побоев и издевательств. После допросов маму заключили в местную тюрьму, через некоторое время перевели в Осиповичи, а потом — в Оршу.
В Орше немцы заставляли заключенных работать на сооружении оборонительных укреплений, так как советские войска уже приближались к оккупированной территории Белоруссии. Затем в спешном порядке вывезли заключенных в Германию. Так мама оказалась на брикетно-угольном предприятии вблизи Дрездена. Уже была глубокая осень, а на работу подневольных выводили в брезентовых робах и деревянных колодках на ногах. Чтобы хоть как-то согреться, мама, по примеру других, улучив минутку, ложилась на теплый уголь... Вскоре у нее началось воспалительное заболевание суставов, которое не проходило до конца жизни.
20 апреля 1945 года лагерь освободили советские войска. С того момента, как мама была арестована, родные ничего не знали о ее судьбе и только после победы получили письмо из Германии, что она жива и скоро вернется на Родину. Однако почти полгода, находясь уже в лагере для репатриированных в городе Бунцлау, она дожидалась очереди для отправки домой.
…Когда в 1990-х годах, спустя почти 50 лет после победы, я помогала маме оформлять документы на компенсационные выплаты от немецкого фонда «Взаимопонимание и примирение», сотрудник Минского областного управления КГБ, принимавший заявление, был удивлен, насколько точно в нем указаны все сведения: и место нахождения предприятия в Германии, и название шахты, и фамилии ее руководителей, адрес лагеря для репатриированных и даже его номер. Он сказал, что при таком обилии сведений не составит большого труда получить из Германии соответствующее подтверждение. А то обстоятельство, что мама была угнана на принудительные работы именно из немецкой тюрьмы, помогло установить ее статус заключенной по политическим мотивам. В семь последних лет своей жизни моя мама по-настоящему распрямила плечи — наконец-то такие, как она, мученики были официально признаны пострадавшими от фашистских преследований. К тому же, как и другие участники войны, стала получать по почте поздравления от местных властей ко Дню Победы и Дню освобождения Беларуси.
Отец
У половины моих одногодков отцы в силу своего возраста не успели попасть на фронт. Мой же отец, Александр Филиппович Матусевич, к началу войны был в призывном возрасте, однако на фронт не попал. Помнится, как частенько мой подвыпивший дядя-фронтовик норовил уколоть отца, что тот не нюхал пороха. Это теперь у меня хватило бы аргументов объяснить своему ретивому дядюшке, что служба на железной дороге во время войны приравнивалась ко второму фронту.
Всю свою жизнь отец посвятил железной дороге и умер рано, едва дотянув до льготной пенсии. Должность его, по своей сути очень скромная, звучала довольно внушительно: главный кондуктор. На железнодорожном жаргоне таких спецов называли коротко — главный. Все годы трудовой деятельности отец провел на колесах, сопровождая товарные поезда — в любое время суток и года, находясь на тормозной площадке хвостового вагона и храня в специальной сумке грузовые документы.
Мне с раннего детства запомнились основные железнодорожные атрибуты отца: служебная сумка на длинном ремне, железнодорожный фонарь почти квадратной формы с большим прожектором спереди и меняющимися разноцветными стеклышками сзади, такие же разноцветные флажки и специальный сигнальный свисток. Сумка, которую отец всегда носил через плечо, была из плотной черной кожи, прямоугольной вытянутой формы, с несколькими отделениями и узкими нишами для скрученных флажков. В одном из ее отделений всегда лежали какие-то бумаги, газета «Гудок» и пара толстых книжечек небольшого формата в темно-зеленом прочном переплете. Периодически отец усердно изучал их — готовился к «экзаменам». В этих книжечках было много цветных картинок с изображением прямых и пересекающихся на стрелках железнодорожных путей, семафоров и светофоров, всевозможных щитов и дисков, разноцветных фонариков на низких и высоких шестах... Из всех сигнальных огней как-то загадочно выделялся синий, которого нет на обычных светофорах. Но особенно интересно было рассматривать картинки с изображением находящегося на полузакрытой площадке вагона железнодорожника, который то флажками, то огнями фонаря, то диском подавал какие-то сигналы. Для меня, конечно же, он был олицетворением отца.
Всю жизнь отец ходил в железнодорожной форме. Только для домашней работы у него была «цивильная» одежда. Даже в гости он нередко надевал свой форменный костюм с кителем, на котором выделялись блестящие пуговицы и железнодорожные символы на петлицах, а в нагрудном кармане неизменно сверкал колпачок авторучки. На работе отцу выдавали одежду на все сезоны: брюки легкие, шерстяные и ватные, кители рабочие и парадные, шинели, тулупы (которые он неизменно называл шубами), меховые рукавицы и перчатки, фуражки и шапки-ушанки, сапоги, ботинки и валенки… Этого добра хватало на все случаи жизни, и купленный на юбилей костюм из темно-коричневой шерсти в едва заметную черную клетку, который казался мне необыкновенно изящным, без особого применения так и провисел в шкафу.
Мне едва исполнилось восемнадцать лет, как отец умер, и я даже не подозревала, какие ностальгические чувства будут охватывать меня спустя десятилетия. В годы юности мне не приходило в голову расспрашивать отца о подробностях его работы ни в период войны, ни в мирное время, зато сегодня, в надежде хоть приблизительно представить круг его служебных обязанностей, я ищу в различных источниках соответствующие материалы…
Несколько лет назад воспоминания детства заставили меня приехать в Осиповичи. Выйдя из электрички, я сразу же метнулась в сторону двухэтажного здания из красного кирпича, где некогда находился кондукторский резерв — «резиденция» работников, к которым принадлежал и мой отец. Отсюда он направлялся в очередную поездку, сюда же возвращался. Здесь обустраивал свой железнодорожный быт.
Потом через высокий железнодорожный мостик, по которому так любила ходить в детстве, я перешла на ту сторону городка, где некогда находился его центр, и через до боли знакомую аллею парка прошла на улицу Карла Маркса — к дому, где отец рос и хозяйкой которого позже стала его сестра.
С ностальгическими воспоминаниями были связаны и другие места: все тот же городской парк, где работала тетя Нюра и на клумбах которого я помогала ей высаживать цветы, детская железнодорожная поликлиника и железнодорожная больница, где мне немало довелось поваляться в школьные годы. Построенная из такого же красного кирпича, как и кондукторский резерв, она вообще нисколько не изменилась. Все такой же осталась и пристроенная к ней веранда, за оконными стеклами которой просматривалось пальмовое дерево, что заставило меня встрепенуться: неужели то же?.. (И в голове мелькнула мысль: надо посмотреть в энциклопедии, сколько живет пальма.)
