Каждый уважающий себя город должен иметь городского сумасшедшего. По Синопу бродил с зажженным средь бела дня фонарем некто Диоген. Свое нелепое поведение он объяснял тем, что ищет человека. Не найдя искомого, отправлялся спать в бочку, в которой и провел свою жизнь.В Афинах проживал неугомонный испытатель человеческой разумности Сократ, который только тем и занимался, что ходил по базарам и площадям, доказывая согражданам, что они тупы, глупы и неразумны. А когда возмущенные земляки вызвали его в суд, повел дело таким образом, что не оставил афинянам никакого выбора, буквально заставив приговорить себя к смертной казни.
В Москве подвизался юродивый Василий, который обличал царя-батюшку, вызывая у него в глазах "мальчиков кровавых", за что и был удостоен звания Блаженный и увековечен самым потрясающим по красоте и великолепию московским храмом, носящим его имя.
Наш, минский "городской сумасшедший", Ким Иванович Хадеев, он же "Полковник", он же "Сысой", как-то странно соединял в себе достоинства и недостатки всех своих предшественников - обличал власть имущих, но храма в свою честь дождаться не удосужился; с фонарем по улицам не бродил, но, смею надеяться, людей таких, которых понимал под людьми античный Диоген, отыскал в нашем городе немалое количество. Одним словом, все как-то так, да все же как-то и не так... Единственное, что, несомненно, единит его с выше названными персонажами, - то, что, умирая, ни на волос не пересмотрел своего отношения к прожитой жизни. Не раскаявшись ни в одном своем поступке, умер, холодно документируя весь процесс, и только что не завещал после смерти белого петуха в жертву Асклепию.
Синдром Василия
Круглоголовый, тощий, татарского вида мальчик обличать "царя-батюшку" спешил как на пожар. Было чего спешить: "царю-батюшке" осталось жить всего ничего. Не успеешь обличить сейчас, как там далее жизнь обернется, кто знает. А в крови у мальчика бурлила не только боевая татарская кровь, но и истомленная чертой оседлости кровь еврейских борцов за справедливость, не признающих авторитетов, поскольку к 15 годам они уже, как правило, превосходили книжную премудрость, дозволенную и недозволенную, и потому внутренне были готовы к акту самосожжения. Актом самосожжения, актом вызова, его личным "Уйти? Уйду... Тем лучше... Наплевать!" было выступление на каком-то общеуниверситетском собрании, на котором пятикурсник Хадеев высказал все, что думал о власти вождя всех народов. И учеба подходила к концу, и великий кормчий готов был испустить дух, однако дожидаться этого было невтерпеж - нужно было подняться на трибуну и "спалить" себя, откровенно и четко поделившись своими далеко не юношескими размышлениями. Размышлял же в то время Ким Хадеев по поводу коммунизма, социализма и прочих "измов" много, поскольку, повторюсь, и книжную мудрость превзошел, и наглядный пример матери-революционерки, то ли эсерки, то ли бундовки, то ли меньшевички (эта деталь как-то осталась для меня непроясненной) свидетельствовал - бунтовать надо, это дело веселое! "Веселое это дело" обернулось первой посадкой, но мальчик знал, на что шел, иллюзий для себя не строил. Этот синдром - страсть говорить то, что думаешь, невзирая на то, что ждет после высказывания, - остался с ним на всю жизнь. Что думал, в чем был уверен, то и нес. "Рысью размашистой, но не раскидистой - марш, марш!.." - эту манеру знали за ним все, но обижались редко, поскольку обидеть кого-либо, выставиться за чей-то счет он никогда не старался, просто так был приучен - размышлять вслух, невзирая на авторитеты и аксиомы, все подвергая сомнению. Сам он тем зарабатывал на хлеб, что писал на заказ кандидатские и докторские диссертации. Работая сторожем на складе железобетонных конструкций, по ночам сочинил за деньги докторских около десятка, кандидатских - просто без счета.
Синдром Диогена
Бродить по Минску с фонарем для Кима Хадеева было не обязательно. Однажды затеплив фонарь соблазнительных знаний, все оставшееся время он просто не трогался с места, будучи уверенным, что бабочки сами налетят на обжигающий свет. Расчет был оправдан, желающих погреться в лучах запретных знаний было много. Как и всякие мотыльки, летящие на огонь, многие обжигали крылышки. Не нашли своего места, не вписались в действительность. Женя Шидловский, Гарик Клебанов, Боря Галушко - пожалуй, если повспоминать как следует, еще имена и лица всплывут в памяти. Ребята все это были одаренные, потенциально способные на многое, однако не сумевшие выстоять в жизни; порог сопротивляемости у них был занижен или ранимость душевная завышена - не знаю. Однако ушли они слишком рано. Перед самым концом его жизни я спросил у Кима, не царапает ли ему душу совесть за судьбы этих ребят, которых он, по большому счету, и надломил? На жестокий вопрос последовал не менее жестокий ответ: "Нет, не царапает!" Поскольку огромные нагрузки, нравственные и интеллектуальные, распределял поровну между теми, кто внимал ему, и самим собой. Никогда никого не жалел, но и себе пощады не давал. Можно относиться к этому явлению как угодно, но что-то фатальное в этом присутствует. Если на уровне бессовестного цинизма попытаться вычислить процент КПД машины по усовершенствованию человеческого материала под названием Ким Хадеев, то выяснится, что сломленных оказалось намного меньше, чем могло бы быть и чем тех, кто преуспел. Их количество по сравнению с основным "материалом", подвергшимся "обработке", - на уровне погрешности. Но от этого не становится легче, потому что в памяти звучат голоса, глаза помнят фигуры и Жени, и Бориса, и Гарика. Каждый из них был по-своему сложен, по-своему одарен, но и каждый, пожалуй, по-своему беспомощен.
Я вспоминаю только своих сверстников. Но процесс кристаллизации человеческого материала, в котором катализатором являлся Ким, продолжался в Минске без малого полстолетия, значит, были и другие сверстники, из других поколений, были и другие невыстоявшие, и другие "преуспевшие". Видимо, процесс этот объективный, одинаковый во все времена, во все эпохи - молодость тянется к парадоксальным знаниям, она готова платить за это немыслимую цену в обмен на призрачную сладость обманчиво горьких истин.
Синдром Сократа
Несмотря на татарские гены отца, Ким Хадеев был похож на греческого Сократа. Похож внешне и внутренне. Внутренне, скорее всего, тем, что, во-первых, любил совать свой нос во все дыры, во всем участвовать если не прямо, то опосредованно, быть в курсе всех событий, поскольку сам факт, что нечто произошло, а он не в курсе, был для него непереносим; во-вторых, тем, что он был плоть от плоти этого города, и хотя лагерные знакомства и лагерное братство вместе с лагерным же свинством (ибо одного без другого, уверен, не бывает) выводили его на уровень "гражданина вселенной", тем не менее во "вселенной" ему места, кроме Минска, не было. Москву он еще мог перенести, там его многие знали, там он не был чужим, поэтому Москва для него была как бы ближней минской провинцией, где находятся театры, выставки, оттачиваются в спорах аргументы, для того чтобы отточенные увезти их и приспособить для дела именно тут, в Минске. Из большой родительской квартиры ближайшие родственники Кима ухитрились отселить. И правильно сделали: человек в общежитии он был невыносимый - постоянные посиделки, полузнакомые визитеры, двери вечно настежь - кто нормальный такое выдержит.
Приглашая его на телебеседу, которая, пожалуй, была первой и единственной телепередачей о нем, я робко заикнулся
: "Ким! Может, зайти к тебе, помочь выбрать костюм?" Он фыркнул: "Сам разберусь!" И надо отдать должное, пришел чисто умытым, выбритым, в каком-то немыслимом трехцветном берете, привезенном ему из Бельгии, и который, как ни странно, ему очень шел. Разговор у нас был весьма откровенный, поскольку я знал, что он смертельно болен, а он знал, что я об этом знаю. Это обоюдное знание позволяло нам говорить о смерти просто, как о чем-то естественном и неизбежном, что подводит черту под прожитым и позволяет оценить то, что сделано, по единственно верному гамбургскому счету. Он был безжалостен к себе, сам провоцировал меня на вопросы, немыслимые ни в каком телеинтервью, спокойно и холодно размышляя о прожитом, давая безжалостные оценки себе и друзьям. Он говорил: "Я не жалел никого, но прежде всего я не жалел себя... Я всегда старался поднять планку взаимоотношений на максимальную высоту, и многие с этой высотой не справились. Обидно, но что поделаешь... Мне нужно всего полгода, чтобы закончить главную свою работу..."
Главная работа у Кима была всегда, вернее, у Кима всегда была работа, которую он почитал главной. Писаная бисерным почерком, в простых тетрадках в клетку, она лежала у него в столе, и он с тихим придыханием, словно сдерживая благоговейный восторг, говорил: "Написано две с половиной тысячи страниц, осталось полторы тысячи..." Эту работу прочитать до конца не удалось ни одному из тех, кого знаю... Скорее всего, история повторяется: Сократ тоже не оставил после себя ни одного завершенного, писаного текста, только ученики в своих "Диалогах" сохранили хитросплетения его бесед. Не знаю, выйдет ли когда-либо в свет книга "Диалоги с Кимом Хадеевым". Может, да, может, нет. К чему буквально копировать историю, как бы это заманчиво ни выглядело.
Главное, что в нужное время и в нужном месте рядом с нами оказался человек, пославший античный отсвет на нашу обыденную жизнь, человек, повлиявший не на одно поколение своих земляков, пусть не сделавший их жизнь счастливее и лучше, но научивший нас быть разумнее - это точно!
