Молодой режиссер Екатерина Аверкова за сезон поставила в Современном художественном театре два разных, но пользующихся изрядным зрительским спросом спектакля — «Кысь» и «Оскар и Розовая дама». Если и спрашивают сейчас на какие–то постановки лишний билетик, то в первую очередь на эти две. Понравиться публике, собрать кассу, быть своим в среде интеллектуалов, не вызвать гнев театральных патриархов, заинтересовать продюсеров, найти актуальный материал — такие задачи ставят перед режиссерами нового поколения нынешнее время и нынешняя конъюнктура. Кто–то не выдерживает, а кто–то, как Катя Аверкова, принимает вызов, потому что любит театр и точно знает, что хочет сказать.
— С кем работать вам было сложнее — с ровесниками в спектакле «Кысь» или с народной артисткой Беларуси Беллой Масумян в «Оскаре...»?
— В работе не имеет значения возраст. Любовь к профессии, желание отдать театру всего себя — это или есть, или нет. С Беллой Амовной у нас, как ни странно, получилась совместная учеба. Казалось бы, актриса такого масштаба, столько сыгравшая, имеющая такой колоссальный опыт работы, могла бы скептически отнестись к моей режиссуре (как, собственно, и относились многие актеры, когда я проходила практику в наших театрах). У Масумян этого не было. Репетиции часто начинались с того, что она говорила: «Кать, я сегодня ночью не спала и думала, что нам нужно сделать вот так...» Это великая актриса, которая учится всю жизнь!
— Вы намеренно отказались от решения, использованного в версии «Оскара и Розовой дамы» Алисой Фрейндлих? В своем моноспектакле она одна играла две роли — десятилетнего мальчика и сиделки...
— Такая возможность обсуждалась. Мы рассматривали вариант моноспектакля, но мне этого не хотелось самой. На мой взгляд, главное на сцене — партнерство, союз опытного актера и молодого, столкновение совершенно разных школ, разного возраста, вообще темпоритма жизни. Я предложила свое решение, и, мне кажется, от этого спектакль только выиграл.
— «Кысь» вы ставили еще в академии искусств. Что спектакль приобрел при переносе на большую сцену, а что потерял, когда перешел на коммерческие рельсы под крышей Современного художественного театра?
— У меня не было цели ставить спектакль на коммерческие рельсы. Я об этом даже не думала. Выпуск этого спектакля на сцене СХТ стал возможен благодаря большой любви к материалу. Как только появилось предложение включить его в афишу СХТ, я обзвонила всех ребят, которые были в нем заняты, и не услышала ни одного отказа. За эти годы актеры нашего проекта стали профессионалами, уровень их мастерства повысился. Они по–новому подошли к ролям...
— Вас не тяготит ситуация зависимости от Владимира Ушакова — вашего продюсера в СХТ?
— Я не совсем понимаю, что значит зависимость от продюсера? Я работаю по контракту, за каждый поставленный и идущий спектакль получаю какой–то процент. Других обязательств перед Владимиром Васильевичем у меня нет. Кроме одного: я не имею права остановить показы.
— Тем не менее ваша коллега Екатерина Огородникова со скандалом ушла из СХТ и прервала отношения с Ушаковым, сославшись на неприемлемые условия работы...
— Это не моя история... Надеюсь, что все будет хорошо.
— Вы следите, как продаются ваши спектакли?
— Я даже не знаю, сколько стоит входной билет! Меня скорее интересует, висят ли мои афиши по городу, на какое время нам могут предоставить площадку для репетиций. А все остальное... Я даже критиков не читаю! Потому что мне важнее реакция зала, отзывы дорогих мне людей. А сколько продалось билетов — это, в конце концов, всегда видно по залу. Впрочем, особой одержимости этим у меня нет. Есть такой момент: у нас в обществе сформировалось в достаточной степени негативное отношение к независимым театральным проектам. Уже ни один театр не готов идти на эксперимент! То, что мы сегодня видим, в большинстве своем очень консервативно. А так хочется каких–то новаций... Мне кажется, я к ним давно готова. Но когда я прихожу в какой–либо из наших театров и предлагаю сделать постановку, меня, как правило, спрашивают: «А кто вы такая? Ах, у вас есть два спектакля! Сделайте шесть — и тогда мы вас возьмем...»
— Большинство театров–студий возникает спонтанно, почему в Минске этого не происходит?
— Самые удачные театры создаются на основе «свежевыпущенного» театрального курса, когда художественный руководитель театра был мастером курса. Вот тогда возникает сплоченность, понимание, потому что мастер воспитал своих актеров. У нас же с курса, как правило, в труппу попадают один–два человека. Правда, в этом году Новый драматический театр взял весь четвертый курс Владимира Мищанчука — посмотрим, что там будет. Ведь художественный руководитель театра пока их совершенно не знает.
— Но ведь несколько лет назад Борис Луценко также почти целиком взял в Русский театр один актерский курс?
— И что? В театре из него уже почти никого не осталось...
— Почему?
— Есть ряд причин, которые я не могу назвать. Вернее, могу, но вы их не напечатаете. Потому что это очень тонкий этический вопрос общей атмосферы в театре, отношения к актеру как к профессионалу, как к человеку. Да, Борис Иванович взял курс, но, думаю, не совсем конкретно понимая, что с ним делать дальше. Они ему понравились — и все. А на этих актеров нужно было выстраивать репертуар, говорить с ними на одном языке, но взаимопонимания, увы, не получилось...
— Вы приходите на свои спектакли, чтобы потом делать замечания актерам за то, что отошли от намеченного вами рисунка той или иной роли?
— На первые три спектакля ходить необходимо. Потому что вырасти и сформироваться спектакль может только в процессе игры и обсуждения. Если не только у режиссера есть любовь к спектаклю — он будет расти. Это же ребенок, которого нужно воспитывать! Но, как правило, после премьеры я уже ничего не переделываю. Мне кажется, это насилие над спектаклем.
Вообще–то самое тяжелое, что может быть в жизни режиссера, — это смотреть свой собственный спектакль. Но я хожу в театр не только на репетиции — ведь пока мне временно приходится выполнять еще и работу звукорежиссера, который у нас недавно уволился...
