— Мэм?
Услыхала родную речь и тональность, доверчиво метнулась к парню в кителе. А он так выразительно тычет в Успенский собор:
— Мэм! Во!
Мне иногда кажется, это самое правдивое, что мы можем сказать о Церкви и о Боге: “Мэм! Во!”
Бог — Он такой настоящий, Он настолько подлинный, что все, что к Нему ни приближается, что на Него ни указует, тут же обличает свою искусственность, вторичность, относительность. Оттого и все наши речи о Боге отдают враньем, фальшью, маслом дешевым и приторным. И под словами правдивого Холдена Колфилда подпишусь разборчиво: “Честно говоря, я священников просто терпеть не могу. В школах, где я учился, все священники как только начнут проповедовать, у них голоса становятся маслеными, противными. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами. До того кривляются, слушать невозможно”.
Да не кривляемся мы! Или все же кривляемся? Просто так выходит. Это не нарочно. Для речи о Боге нет нормальных голосов, нет достоверных, навсегда определенных интонаций. Но хочется, как же хочется говорить о Боге, делиться радостью и благодарить за то, что приютил, пригрел, не возгнушался.
— Любишь Бога?
— Люблю, а сказать стыдно, совестно как-то, потому что когда про Него — будто все слова выцветают, и — вру, да и все мы, христиане, врем, не из вредности или корысти, а по немощи и бессловесию нашему, прости, Господи.
Совсем как в фильме Феллини: рабочие случайно находят под землей древние римские фрески — чудесные, гениальные, — но вот тут же, под их взглядами, от прикосновения воздуха начинают эти картины терять краски, блекнут, испаряются, оставляя только память о восторге и красоте.
Что же нам теперь, умолкнуть от собственной честности? Отменить разговоры о Боге?
А это возможно? Вы сможете заставить себя молчать о той радости, которой живете? Нет, конечно, нет. Господь поручил нам свидетельствовать о Нем, напоминать людям простые и верные истины, о которых они и сами знают или догадываются. Конечно, “сердце делает красноречивым”, но ведь даже апостола Павла, горевшего любовью к Богу, не хотели слушать, смеялись над его словом: “В личном присутствии слаб, и речь его незначительна” (2 Кор. 10:10).
Мы призваны напоминать об очевидном, свидетельствовать о несомненном, а это всегда вызывает или смех, или недоверие, а порой и гнев. Но кто же этому миру, который захлебнулся забвением, напомнит о Боге, разбудит его, пусть и неуклюже, и неумело?
Нет и быть не может в разговоре о Боге самой последней, самой верной и надежной формы, но и содержание этого разговора тоже обрекает нас на юродство, потому что речь о Боге, она всегда о последнем, простом и предельно очевидном. Разве люди не знают, что Бог есть, что Он есть любовь и что с Ним быть — огромная радость? Знают, а потому, слушая нас, возмущаются, потому что говорить о таком — это почти то же, что, указывая на дерево или кошку, говорить “это дерево”, “это кошка”, или: “врать — нехорошо”, “нельзя обижать малышей”. Кто же это выдержит? Но без этих разговоров мы почему-то очень скоро все забываем.
Архимандрит Савва Мажуко
