Повесть одного дома

Популярнейший с четверть века назад роман Юрия Трифонова "Дом на набережной" сегодня, конечно, не столь, как после своего появления, читаем и известен: новые времена - новые песни. Но миллионы людей, даже не читавшие великолепное повествование, знают: под определением "дом на набережной" имеется в виду многоподъездное жилое строение на улице Серафимовича в Москве, сплошь увешанное мемориальными досками в память о живших здесь приметных в советской истории личностях. Дом, вытянувшийся действительно вдоль магистрали, прилегающей к берегу Москвы-реки. Памятками на фасаде пробуждающий в прохожих, задерживающихся на них взглядами, гамму чувств - от греющих сердца до в печали сжимающих. Потому что за каждым увековеченным именем высокая или горестная судьба.

На протяжении жизни я достаточно много поработал в документальном кино. И, помню, съемки фильма о происходившем в Белоруссии в 1917 году привели меня с киногруппой к жильцам этого дома - родственникам видных участников некогда вздыбивших страну событий. Так прежде чем к ним подняться, я долго не мог оторваться от чтения галереи мемориальных знаков. Читал их как строки и страницы впечатляющей повести об эсэсэсэровских десятилетиях державы. Сталинского периода особенно.

Есть свой "дом на набережной" и у нас в Минске. С подобным же, как у московского, ощущением - будто оглядываюсь на этапы пройденного и пережитого Отечеством как частью Советского Союза - всегда обвожу я глазами россыпь мемориальных досок на фасадной стене старого, еще дореволюционной постройки, внушительного четырехэтажного здания на перекрестке улиц Ленина и Карла Маркса. Где-то читал или слышал, что возведено оно было кем-то весьма состоятельным во времена, когда улицы назывались Губернаторской и Подгорной, в качестве доходного дома. С роскошными квартирами, оплачивать которые было по карману, разумеется, мало кому в городе. Но выпала дому карта не набивать мошну построившему его негоцианту, а быть отобранным в советском Минске у хозяина и год за годом видеть живущими в апартаментах важных персон Белоруссии, ставшей социалистической республикой. Пока (или если) фортуна от них не отворачивалась и они таковыми оставались. Получил он название Дом Советов. Правда, закрепилось оно ненадолго.

Восемью мемориальными досками запечатлена на здании память об особах, чьим проживанием здесь в какие-то отрезки времени минчанам предлагается гордиться. Так смотрю на барельефы - чей-то в анфас, чей-то в профиль - и как же много мне ими рассказывается. О давнем и не очень давнем. Известном и не столь известном. Вызывающем печаль и вызывающем улыбку. В чем выглядит изваянный достойно и в чем достойно не выглядит. Последнее, впрочем, часто зависело от миссии, которую доводилось ему, увековеченному, выполнять как функционеру государства.

Вот мысленно спрашиваю у Феликса Эдмундовича Дзержинского, строго глядящего на прохожих с доски, напоминающей о его квартировании в доме в августе-сентябре 1920 года. Как он считает, спрашиваю, было ли совершенно безупречным, свободным от какого-либо скрываемого замысла дело, с которым он прибыл в Минск через неполные три недели после изгнания отсюда легионеров Пилсудского? Прибыл ведь в ипостаси руководителя созданного Москвой Польского бюро ЦК РКП(б). И, задержавшись здесь лишь на сутки-двое, помчал с тройкой соратников по этому Польбюро в только что занятый Красной Армией Белосток огласить там манифест об образовании (в составе тех же спутников - членов Польбюро) Временного революционного комитета Польши. То есть политического органа, который брал на себя осуществление в занимаемой Польше (а конница Тухачевского и Буденного рвалась к Варшаве) властных полномочий. До создания, согласно манифесту, после проведения всенародных выборов рабоче-крестьянского правительства государства.

Без какой-либо завуалированности раскрывалось таким образом намерение отнять у Варшавы всего двумя годами ранее данный советской властью государственный суверенитет.

Не хочу сказать, что Польша времен Пилсудского видится мне симпатичным государством. Достаточно много читал про натворенное солдатами в конфедератках на оккупированных ими более года, пока военная удача не изменила, белорусских и украинских землях. И все-таки с определенным сочувствием отношусь к сплочению поляков перед нависшей перспективой утраты отчизной только что обретенной самостоятельности - после почти полуторавековых мечтаний о ней и отчаянной борьбы за нее. "Чудо на Висле", как в истории Польши называется сражение, остановившее совсем уже близкие к Варшаве красные дивизии, - безусловно, в немалой степени следствие и белостокского манифеста "железного Феликса".

Или смотрящий с другой мемориальной доски Кирилл Трофимович Мазуров. Политическая фигура уже более позднего времени, он здесь жил, когда быстро поднимался в Минске по карьерным ступеням: первый секретарь горкома партии, первый секретарь обкома, глава правительства республики, первый секретарь ЦК КПБ. Взлет продолжился престижным переводом в Москву, восхождением на пик советской властной пирамиды - стал членом Политбюро ЦК КПСС, ареопага, вершившего в огромной стране все и вся.

Так, когда в 1968-м тайно находился под именем генерала Трофимова в Праге, координировал действия советской военной махины, вторгшейся в Чехословакию для подавления развернувшегося в этом входившем в социалистический лагерь государстве движения за политические преобразования, не чувствовал ли двусмысленности своей миссии? Был ведь, судя по воспоминаниям знавших его лично, человеком умным и совестливым. Был партдеятелем поколения послесталинского, к молоху гулаговщины не причастного, относящегося к этому явлению в памятном прошлом с осуждением. Увы, Политбюро решило, и все понимающий, хоть не все принимающий Мазуров отправился в Прагу генералом Трофимовым.

Барельефному Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко, представляется мне, хочется, чтобы глядящие на мемориальную доску испытывали только пиететное. Нечто вроде: да, с этим мужиком в лидерах Белоруссии повезло. Распространял на склоне лет про себя легенду, будто, приехав в 1938-м на должность первого секретаря ЦК КП(б)Б, то есть сталинского наместника в республике, умерял репрессивную рьяность местных наркомвнудельцев. На имени его луч славы Беларуси-партизанки - возглавлял в военную пору в Москве Центральный штаб партизанского движения. То, что после войны Минск быстро возрождался из руин и приобретал новый облик, считается свидетельством опять-таки его, Пономаренко, рачительности. Не чужд был покровительству музам. Облагодетельствовал, к примеру, в 1939-м услышанный в Белостоке и понравившийся джаз Эдди Рознера, бежавший из Польши при нашествии гитлеровцев, - пригласив на работу в Минск, дал коллективу статус государственного эстрадного оркестра БССР.

Однако знакомишься с сохранившимися в архивах документами, и нимб на его изображениях тускнеет. С такими, скажем, документами, как обнаруженная секретная шифрограмма, адресованная занявшим главный кабинет в Белоруссии Пономаренко через неполный месяц после воцарения в этом кабинете Сталину, Ежову и председателю комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Андрееву

: "...Добиваюсь рассмотрения в несудебном порядке на особой тройке две тысячи по первой категории и три тысячи по второй".

На выработавшемся в тех кругах эзоповском языке, который он здесь использовал, новоназначенный наместник испрашивал благословение на производство во вверенном ему наместничестве для покарания выявленных "врагов народа" и устрашения невыявленных расстрела - двух тысяч человек, отправления на десять лет в концлагеря - трех тысяч. Вот так он "умерял рвение"!..

Портреты на досках с именами Червякова, Голодеда, Жилуновича скорбны. Было бы со стороны авторов кощунством предложить иное их решение. Потому что скорбна участь всех троих.

Дмитрием Федоровичем Жилуновичем был написан текст манифеста, провозгласившего рождение Социалистической Советской Республики Белоруссии - так новообразованное государство поначалу называлось. Под манифестом первой стояла его подпись - председателя Временного рабоче-крестьянского советского правительства рождающегося образования. Разнообразия определений, видим, Москва не искала - Польше Дзержинский позднее предложит такое же название несостоявшегося правительства. В лихорадке последовавших событий как государственный деятель был Дмитрий Федорович со счетов сброшен. Но остался признанной, видной фигурой белорусской научной, общественной, культурной жизни - ведь приобрел популярность, как и писатель Тишка Гартный. В ноябре 1936-го был арестован, пытками в минской тюрьме доведен до потери рассудка, переправлен в могилевскую психиатрическую лечебницу и там скончался.

Николай Матвеевич Голодед, солдатом вступивший в 1918-м в партию большевиков, 33 лет от роду поставлен был на пост главы правительства БССР. Занимал его ровно десять лет. В 1937-м тоже был арестован. Выбросился из окна здания НКВД.

Александр Григорьевич Червяков - политическая личность, в первые советские десятилетия Белоруссии больше, чем кто-либо другой из ее тогдашнего руководства, завоевавшая доверие и расположение народа. Пониманием нужд крестьянства, общим языком с интеллигенцией, просто человеческим обаянием. Много лет был главой Центрального Исполнительного Комитета республики - формально высшего в то время законодательного и исполнительного органа власти. Предчувствуя, что обречен, в перерыве между заседаниями проходившего летом 1937-го республиканского партийного съезда (младшим читателям, наверное, следует напомнить, что существовала в Советском Союзе единственная партия - коммунистическая, она же господствующая, правящая) в служебном кабинете застрелился.

Спустя 45 лет, когда атмосфера в стране стала, безусловно, изменившейся (правда, пора горбачевской перестройки еще не наступила - при ней получили бы возможность сказать в фильме больше), я участвовал в создании документальной киноленты о Червякове. И помню рассказывавшееся Софьей Александровной, его дочерью, о том, что суждено было перенести и ей с матерью, и семьям Жилуновича и Голодеда. Среди прочего, как сразу же были они вышвырнуты из дома, медалированного ныне знаками памяти обо всех троих.

Поразило, помню, во вспоминаемом ею такое.

Когда ужасное произошло, минские газеты в четырехстрочной "Хронике" сообщили, что отец "покончил жизнь самоубийством на личной семейной почве". Но был самоубийца Червяковым, хоронить его как бесславное частное лицо распоряжавшиеся инстанции поначалу все-таки не решились. Гроб с телом установили в профсоюзном клубе, мимо него прошли тысячи горожан и специально наехавших сельчан. Нескончаемый людской поток двинулся за кортежем и на кладбище.

Однако едва несколько первых машин очутились по одну сторону моста через Свислочь, а шедшая следом длиннющая часть процессии оставалась по другую, мост перекрыла цепь милиционеров и не разрешила тысячам провожающих следовать дальше. Где-то высоко встревожились, что общенародная печаль выглядит крамольной демонстрацией, - покойному предстояло быть объявленным "врагом народа", своевременно не разоблаченным.

Да на какую из россыпи досок-меморий на здании ни глядишь - увековечиваемый ею имел свои злоключения с временами, по которым сегодня не перевелись еще, к удивлению, плакальщики...

Уж на что, казалось бы, мог быть далеким от гримас политики академик Николай Михайлович Никольский. Профессиональными интересами весь в древности - в Финикии, Вавилоне, среди ранних христиан, в стародавней белорусской этнографии. Куда как достоин по-граждански - в Великую Отечественную, уже очень пожилым человеком, не сумев в начале войны уйти из Минска, связался с антифашистским подпольем, переправлен был в партизанскую зону. В самом преклонном возрасте депутатствовал в Верховном Совете республики. Так нет же - опричники с учеными степенями в охранительном исступлении набрасывались и на него.

Три года назад я загорелся идеей создания документального фильма про этот минский "дом на набережной". Принес заявку на киностудию - одобрили, похвалили, но до реализации не дошло: "Беларусьфильм" теперь в немощи. С тем же пришел позднее в "Белвидеоцентр", снимающий продукцию для телевидения, - история повторилась. Тем не менее мысль меня не оставляла, я даже стал подбирать кой-какую фактуру для сценария - вдруг понадобится! И находясь прошлой весной в Америке, созвонился с живущими теперь в Вашингтоне - эмигрировали! - родными Никольского. Благо с кем-то с молодости знаком. Могу, мол, подъехать с диктофоном - хочу услышать что-либо о том, как жилось-работалось Николаю Михайловичу в доме, отмеченном ныне мемориальной доской с его изображением.

В ответ и услышал про оскорбительное, чему подвергался почтенный академик, будучи немало лет директором Института истории академии, в следовавшие одна за другой проработочные идеологические кампании. В конце сороковых в приснопамятную годину так называемой "борьбы с космополитизмом" - общегосударственной антисемитской акции - он сопротивлялся требуемому от него увольнению сотрудников-евреев, на которых наклеен был ярлык космополитов. Настоящих ученых, крепких, добросовестных работников. Так сколько же довелось за это выдержать демагогических наскоков, сколько пакостных доносов - и подписанных, и анонимных - полетело в высокие адреса! Что его удивляло как человека истинно, потомственно глубоко интеллигентного - состряпанных и младшими коллегами, должными, думалось, быть ему благодарными за снисходительность к их завышенным представлениям о собственных способностях, за терпеливое вытягивание произведенного ими до уровня чего-то приемлемого.

...Десятилетия проживания Петруся Бровки в доме увековечены не только мемориальной доской. В огромной квартире (семь комнат), которую власть при послевоенных сложностях с жильем предоставила первому из первых своих литераторов, теперь его музей. Но и Бровке доводилось, что называется, глотать пилюли. Причем не где-либо в довоенной давности, когда он, энергично пробивался на литературный Олимп, а уже живя здесь, то есть будучи увенчанным званиями, орденами, лауреатствами.

Родители его жены Елены Михайловны в безумстве хапуна тридцатых были репрессированы. Отца расстреляли, мать сослали. По освобождении из ссылки больной измученной старухой у кого, как не у дочери, было ей притулиться? Тем более что второе дитя, сын Игорь, тоже ранее арестованный, из лагеря еще не возвратился. Но дом-то был не лишь бы какой, он сверхтщательно просвечивался соответствующими службами. И в квартиру небожителя для простого люда Бровки стала заявляться милиция. Непорядок, мол, глубокоуважаемый товарищ. Мало того, что не положено нам допускать проживания в доме непрописанных, так проживающая у вас женщина еще из категории, которую прописывать в этом жилом объекте запрещается. Как нам с вами быть?

На расстоянии от тех лет выпало мне общаться с шурином Бровки Игорем Михайловичем Рыдзевским. И он как-то рассказал, что Петр Устинович (надо полагать, нелегко было на это решиться) при случае попросил о помощи в неприятной ситуации Патоличева, тогдашнего первого секретаря ЦК КПБ. Что-то кому-то было тем, по-видимому, молвлено, и милиция на недозволенное закрыла глаза.

Ну и поскольку выше сказано, что мемориальная галерея, по которой прохожусь мысленным взглядом, вызывает во мне всякие чувства - наряду с другими улыбку, - вспомню еще весело описанное Иваном Петровичем Шамякиным в мемуаре про то, как Бровка праздновал свое пятидесятилетие.

Прогремел пышный юбилейный вечер в оперном театре. Прокатилось пиршество под соснами в когдатошнем писательском Доме творчества под Минском в Королищевичах. И заключительным аккордом собрано было застолье дома. По участвующим в нем самое-самое: Патоличев с женой, председатель Совета Министров Мазуров с женой, пришедший без жены секретарь ЦК Горбунов и отборное писательское представительство - Глебка, Крапива, Панченко, Шамякин. Раздвижной стол удлинили предусмотренным для этой цели фабричным вкладышем. Но хозяевам показалось, что будет все-таки тесновато, и к фабричному вкладышу посоединили еще один, самодельный.

Так надо же - кто-то из гостей, очевидно ненароком, сдвинул этот дополнительный вкладыш, он грохнулся на пол. В образовавшийся проем, потянув скатерть, поползло богатство, стоявшее на столе. Состояние хозяев можно было себе представить. Патоличев и Мазуров стали шутить, успокаивать их. Супруги сановных мужей принялись помогать домработнице прибирать свалившееся, возвращать неразбившееся и неразбросавшееся на стол. Мазуров и Панченко вооружились молотками, взялись ликвидировать последствия аварии. Словом, все упорядочилось, банкет продолжился.

Читая об этом, конечно, смеялся. По-доброму. Подумалось: лучше бы хранилось в памяти дома только подобное.

Но помнит и рассказывает дом о страстях куда большего масштаба.

Поэтому гляжу на него - и разговариваю с Историей.