Полонез Огинского

Городок наш был таким маленьким, что его население знало друг о друге если не все, то хоть что-нибудь. И по­этому общественное мнение в жизни не только каждого коренного жи­теля, но и человека приезжего играло решающую роль. Никто не мог поселиться в городке, пока оно не давало на это своего согласия. Все новости и сплетни перелетали из дома в дом, из ушей в уши со скоро­стью света. Несмотря на все достижения современной науки, объяс­нить это феноменальное явление пока еще не удалось. Оно так и ос­тается местной особенностью.

Достопримечательностями городок был небогат. Немногое можно было отнести к этому определению. Разве что городской симфонический оркестр, в котором я сейчас работаю, да музыкальную школу, в которой я имел честь учиться. Школу лет сто назад городку подарил купец первой гильдии Михаил Исаакович Фенштейн, а  появ­лению оркестра способствовало событие, о котором речь пойдет ниже. 

Знаменитостей тоже было немного. Когда-то кто-то из средневе­ликих отечественных композиторов начинал в нашей музыкалке свой путь в большое искусство, что и дало местным властям обоснованный повод с соответствующей моменту помпой повесить на стене возле входа в школу мемориальную доску. Сам виновник на это мероприя­тие явиться не пожелал, отделавшись благодарственной телеграм­мой. 

Другая знаменитость появилась в городке неожиданно для его жителей и без их на то согласия. Общественное мнение в ответ, ос­корбленное таким пренебрежительным к нему отношением, мгновенно наградило новичка короткими и всеобъемлющими характеристиками: 

— Бандюга! Рецидивист! Мафиози! Басурман! Дубина! Убийца! Кобель! 

Возраст этой знаменитости колебался между двадцатью и два­дцатью пятью годами. Многочисленные враги, чтобы хоть как-то ее унизить, дали ей прозвище Шлепа. 

Откуда Шлепа появился в городке, где и на что живет, с кем пьет или не пьет, а если и да, то на что, где работает – оставалось для всех тайной за семью печатями. Такого в городке не могли вспомнить даже его самые старые жители. Это неведение нервировало добропо­рядочных горожан и нагнетало в городке нездоровую обстановку. С каждым днем у Шлепы появлялось все больше и больше недругов. Ко всему прочему он владел еще и некоторыми особенностями, которые опять-таки увеличивали количество бойцов во вражеском стане. Ну во-первых, для Шлепы не существовало никаких традиций и правил. Он жил сам по себе, независимо от окружающих. В их число входили и представители государственных и общественных организаций. Он не платил никаких взносов, никаких налогов, квартплат, штрафов, не был нигде прописан, не состоял ни на каком учете, не питался в пунк­тах общественного питания — в общем, он был совершенно свободной личностью. И это-то больше всего всех и раздражало. Во-вторых, Шлепа владел необычайной физической силой, что нагоняло вполне объяснимый страх на местных представителей сильного пола. И в-третьих, был он весьма недурен с лица и как магнитом притягивал к себе женские взгляды, что наполняло городских мужчин чувством бес­силия, зависти и злости. Но больше всего горожан удивляло то, что на Шлепу не обращала никакого внимания родная милиция. А ведь уже не одно письмо с многочисленными фактами и подписями было от­правлено в ее адрес. Необъяснимое молчание органов означало, что или они его боялись трогать, или Шлепа был таким же добропорядочным гражданином, как и все остальные. Но уж в это поверить никто не мог. И последнее… Всех раздражал один только внешний вид Шлепы. Одет он был всегда в одно и то же: застиранные и выцветшие джинсы, рубаха в клеточку, завязанная на мощном торсе узлом, и шлепанцы последнего размера на босу ногу. 

Насколько его не любили, настолько его и боялись. Шлепой пу­гали детей, когда они начинали капризничать, а местные сплетницы приписывали его карманам полные комплекты всевозможного огне­стрельного и холодного оружия. И когда Шлепа шел, улица мгновенно вымирала. Окна плотно закрывались ставнями, а у кого во дворах были собаки, их спускали с цепи, чтобы те могли свободно бегать по двору. Справедливости ради необходимо отметить, что Шлепа был джентльменом. Он всегда заранее предупреждал о своем появлении. Сначала издалека слышалось сочное «шлеп-шлеп», звук, который из­давали его огромные шлепанцы, а уж затем появлялся их хозяин. По­чему-то никто не мог вспомнить, в чем Шлепа ходил зимой. 

Маршрут, которым Шлепа передвигался по городку, был всегда один и тот же – центральная улица, или, как ее называли в местной га­зете, проспект. Она была единственной заасфальтированной улицей в городе. Как раз на ней и находилась наша музыкальная школа. Шлепа шлепал по самому центру улицы, и ни разу ни одна машина не осме­лилась даже посигналить ему, чтоб выразить свое несогласие, не го­воря уже о том, чтобы обогнать его. Водители сбавляли скорость и терпеливо ждали, когда он сам соизволит освободить проезд. Шлепа неторопливой походкой, а он вообще никогда не торопился, подходил к трехэтажному зданию, что стояло напротив нашей музыкалки, удобно устраивался на высоком крыльце парадного входа и терпе­ливо ждал, когда закончатся занятия в школе. 

А в это время за закрытыми ставнями жены обвиняли своих му­жей в трусости и уговаривали их совершить наконец-то хоть раз в жизни поступок, достойный настоящего мужчины, — выйти на улицу и проучить как следует этого нахала, который невозмутимо сидит на крыльце их дома. Мужья отмахивались от жен как от назойливых мух и молча смолили одну папиросу за другой, со злостью втискивая их в переполненные пепельницы. Может, и вправду так боялись? Мне кажется, что Шлепа даже и не подозревал, какие страсти кипят вокруг его особы. 

Да, кстати, не без гордости сообщаю, что в нашем городке была трамвайная линия! И мы, ученики-музыканты, всегда должны были проходить мимо Шлепы, чтобы попасть к трамвайной остановке. И когда это происходило, Шлепа подзывал нас, чаще всего это относилось ко мне, раскатистым и гулким басом: 

— Эй, друг, можно тебя на минуточку? 

И мы все дружно направлялись к Шлепе. Мы его нисколечко не боялись и даже любили  по-своему. Почему? Может, потому, что нико­гда ничего плохого он нам не делал, а может, потому, что Шлепа лю­бил, как и мы, музыку. Именно это и послужило причиной  нашего с ним знакомства. Правда, у меня от страха подкосились ноги, когда он окликнул меня в первый раз. 

— Эй, друг! — Услышали мы и остановились. 

– Можно тебя на минуточку?.. Тебя, тебя… 

И обернувшись, я с ужасом увидел, что его палец направлен именно в мою сторону. Я медленно пошел к нему, понимая, что бе­жать не имеет никакого смысла, лучше выполнить это требование.  

— Это что у тебя? — Шлепа показывал на мой футляр со скрипкой. 

— Скрипка... — ответил я еле слышно, прижимая к груди свое единственное со­кровище. 

— Ты что, играть на ней можешь? 

— Могу, — все также несмело отвечал я. 

— Тогда сыграй что-нибудь, а? Никогда не видел, как живые на скрипке играют. По телику только. Ну пожалуйста, друг!.. 

Я понял, что бить меня пока не собираются и скрипку отнимать тоже. Пожав плечами, я согласился, осторожно достал скрипку, на­строил  и что-то начал играть. Шлепа слушал меня и наблюдал за мной так внимательно, как будто  на его глазах происходило какое-то чудо. Когда я закончил играть, он вдруг заволновался. 

— Послушай, друг, а ты не знаешь вот эту… ну, которую этот са­мый, как его… ну, перед смертью написал?.. Ну, про любовь там, не помню его фамилию, полонезом называется? 

Мои одноклассники, которые до этого момента молча стояли ря­дом, загалдели, зашумели, перебивая друг друга: 

— Полонез Огинского! Полонез Огинского! 

— Ага, правильно, он самый! 

Шлепа был рад, что его поняли. 

— Можешь Огинского? 

— Могу. 

Я начинаю играть. Слушает Шлепа мою игру как-то по-особен­ному — так еще никто не слушал меня никогда. И вдруг я увидел, как у него из-под опущенных век по щеке текут  слезы. Но он не стыдится их. 

— Черт! Для души музыка, для очищения! 

Шлепа смахивает слезы рукавом рубашки, когда я доигрываю полонез до конца. 

— Спасибо, друг! Если что, ты мне только скажи, я для тебя!.. 

Он не договорил, а внезапно и неизвестно откуда выудил боль­шой кулек с тыквенными семечками и протянул его мне. 

— На, держи. Извини, больше нет ничего. И друзей своих угости… Еще раз спасибо… 

Шлепа встал и пошел по улице, громко шлепая, в ту сторону, от­куда появился. 

С этого момента наши встречи с ним стали регулярными и повторялись каждые три дня. Пополнялся репертуар, которой мы испол­няли для него. Но всегда под “завязочку”, как любил говорить Шлепа, мы исполняли ему полонез Огинского. И всегда Шлепа слушал его так же, как и в первый раз, до скупой слезы. 

Нас ругали, стыдили, говорили, что мы пособники мафии, обви­няли в предательстве, обещали спасти, найти правду, наказывали, но наши музыкальные встречи со Шлепой не прекращались. Мы не чув­ствовали себя предателями. Мы честно делили между собой семечки  и оживленно спорили, обсуждая репертуар для очередной встречи. 

Так вот и появился в нашем городке  собственный симфонический оркестр, который существует до сих пор. Рождение его приписы­вают другому человеку и собираются приделать к стене нашей музы­калки очередную мраморную доску. Но мы-то знаем, чья это заслуга. И всегда вспоминаем про него, этого загадочного человека со смеш­ным прозвищем Шлепа, который так же неожиданно исчез из нашего городка, как и появился. 

А полонез Огинского стал коронным номером нашего оркестра.