Глубокая старость – непроходящая боль, беспомощность и какая-то бесконечная нежность

Еду в поезде Минск — Гомель. Смотрю в окно. Но думаю не о красоте, пролетающей за окном, не о том, что вот весна начинается и скоро по большим рекам поплывет лед, он уже кое-где от берегов отошел. Не о белых березах и яркой голубизне небес, а думаю о маме, ведь к ней и еду… И, как всегда, волнуюсь. Даже когда проводница спрашивает билет, я не могу прийти в себя и сразу сообразить, чего от меня незнакомая женщина в форме добивается.

— Мужчина, что с вами? — спрашивает проводница.

— А? Что такое вы у меня спрашиваете? Паспорт? Вот он, смотрите… 

Проводница уходит дальше, а я продолжаю думать о том, что маме моей уже без года девяносто… Что она совсем старенькая и слабая, почти беспомощная, как ребенок. Что иногда она забывается и меня называет именем брата, а его — моим. Но мы с братом этому обстоятельству даже значения не придаем. А еще опять же ни с того ни с сего начинает говорить, что она уже всю свою жизнь изжила и сейчас живет чью-то другую, только не может понять чью. И мне этот вопрос она задает часто. Задумываюсь. Мама ждет ответа, а потом рукой шевелит тихо и о чем-нибудь незначительном разговор заводит: спросит, сколько градусов на улице, есть ли ветер, купил ли я обратный билет и на какой поезд. А я над ее словами, над предыдущей фразой продолжаю размышлять. И не могу понять: а есть ли на этот вопрос вразумительный ответ?

Когда она узнает время отправления поезда, то все время посматривает на часы, подносит к глазам старый будильник. Понимаю — во-первых, подсчитывает, сколько времени я пробуду с ней, а во-вторых, волнуется, чтобы я не опоздал на посадку. Не любит, когда я уезжаю ночными поездами, а из дома выхожу, когда на улице темно…

Вечером я приготовил ужин, покормил маму, уложил в постель, дал, волнуясь и боясь ошибиться, нужные таблетки. Мою посуду, убираю на кухне и слышу, что мама в своей комнате что-то ласково и монотонно говорит. Думаю, что она ко мне обращается, а потому выключаю воду и громко спрашиваю: что подать, что принести? Мама продолжает говорить, но чуть громче. Заглядываю к ней в комнату: «Мама, ты чего-то хочешь?»

— Это я не с тобой разговариваю, а с Богом.

Тихо удаляюсь. Продолжаю мыть и расставлять посуду, а мама рассказывает Богу, что к ней старший сын приехал, а младший отправился по делам — купить таблеток — и даже их мудреные названия перечисляет. Словно Бог — провизор в аптеке... Мне становится почему-то так грустно, что хочется, как в раннем детстве, заплакать от собственной беспомощности.

Поздний вечер. Я лежу и смотрю в потолок на странные тени качающихся голых деревьев. Вспоминаю, как эти тени на потолке выглядят летней ночью, на рассвете, солнечным осенним днем…

Мама начинает стонать. Подхватываюсь, иду к ней. Она называет меня именем брата и говорит, что плохо себя чувствует. Меряю, а потом еще раз, давление. Говорю, что высокое, что надо срочно вызвать «скорую», хватаюсь за телефон. Мама меня останавливает тихим шелестящим голосом: «Не надо звонить, сынок! Сядь на кровать, в ногах, и поговори со мной. Расскажи про внучку что-нибудь, как она там?»

Сижу с телефоном в руке и рассказываю про все, что приходит в голову. Мама слушает, просит подушку поправить. Подбиваю подушку, показываю фотографии на смартфоне. Что-то сильно увеличиваю, чтобы она могла разглядеть. Через полчаса снова меряю ей давление.

— Нормальное. 

— Вот видишь, и не надо никуда звонить. Свет выключи и иди спать. 

Когда уезжал, мама меня сильно обняла и много раз горько поцеловала. Сказала, что, может, последний раз видимся, что, может, уже никогда она меня не обнимет. Я сказал, что слышу это уже много лет…

Возвращался в Минск и думал, что глубокая старость — непроходящая боль, беспомощность и какая-то бесконечная нежность.

ladzimir@tut.by