Обожаю «Седую легенду» Короткевича за кинематографичность: богачка и красавица Любка сохнет по благородному Роману Ракутовичу, а тот обожает простушку Ирину, князь Кизгайла вожделеет Любку, и в конце концов женится на ней. А на дворе XVI век, в стране вспыхивает крестьянское восстание, бывшие друзья — Кизгайла и Ракутович — отныне становятся врагами, не без помощи коварной Любки, конечно. Кровища начинает хлестать налево–направо, виселицы работают в режиме нон–стоп, грязь кругом стоит, холод и хворь. В конце все герои остаются ни с чем, поверженные и растоптанные, потому как сказано у классика: «Боже, смилуйся над землею, которая рождает таких детей».

Отличная могла бы получиться киношка, жизненная. Более того, в начале 90–х «Седую легенду» экранизировали с Иваром Калныньшем в роли Кизгайлы. Но, во–первых, сегодня уже так не снимают. И потом, с Короткевичем подобное часто случается, режиссеры хотят поставить его произведение как можно лучше, а получается — масакра, то есть ничего хорошего.

Юбилейный, 80–й сезон в Большом 9 сентября откроет премьера оперы «Седая легенда». И страшно любопытно, как это режиссер Михаил Панджавидзе управится со зловещей повестью Владимира Семеновича. Побывав на репетициях спектакля, я узнала много нового, даже такого, о чем в передаче Малахова «Пусть говорят» не услышишь.

— Бабу вразумить невозможно, понимаешь?! — объясняет режиссер красивому оперному певцу Володе Громову. — С мужиком еще можно поговорить, попытаться ему что–то объяснить. С женщиной — бесполезно. Если она что–то задумала — ее не остановить.

Осерчавший Громов (репетирует Кизгайлу) немедленно срывает всю свою мужескую злость на демонической Оксане Якушевич (Любка), и она по приказу режиссера в следующую же секунду ублажает князя.

Сейчас мне из скромности придется опустить занавес до 9 сентября, до самой премьеры, поскольку Кизгайла в ту минуту был не волен ни в чем. Он уже не выбирал свою любовь. За него решила судьба. А чем там у него дело с Любкой закончилось — промолчу. Черт, а интересно как репетируют...

В один из «антрактов» мы вышли с режиссером Панджавидзе на откровенный разговор:

— Да нет, она просто любящая женщина, эгоистичная, которая в достижении своей цели не останавливается ни перед чем.

— У меня такое ощущение, что это они со мной управляются. Но «Седая легенда» мне близка не семейными отношениями. Это серьезная повесть о расколе внутри общества. На мой взгляд, самое страшное, что может произойти, это когда люди, снедаемые низменными страстями, обрекают на кровь и голод целые народы. Сегодня на фоне такого обилия гражданских войн во всем мире, мне кажется, текст Короткевича весьма актуален.

— Белорусский быстро освоил.

— Пожалуй, пока воздержусь от слогана. Потому что история — это такая наука, по–моему, больше политическая: она служит не хронологии событий, а их трактовкам, которых может быть великое множество.

— Да, но это делаю с точки зрения человеческой: если конфликт между героями привел к войне — плохо. К убийству и обнищанию земли — ужасно. И для меня не важно, что это делалось во имя той или иной идеи. Главное — результат, а у этой истории итог, как мы знаем, плачевный: истребление крестьянства, полностью лишилось инициативы дворянство... Знаете, у Короткевича ближе к финалу повести есть интересный такой образ: народ стал темным, то есть слепым, а шляхта — безрукой, то есть недееспособной.

— Не то что работать — жить некому. И важно эти вещи понимать и проговаривать, чтобы люди знали, чем может вражда обернуться. Пилить опилки бесполезно. Как и не стоит реинкарнировать то, чего уже давно нет. Прошлое Беларуси — это ее прошлое, его не подаришь ни Бразилии, ни Уругваю. Со своей историей надо жить, двигаться дальше, естественно, помня победы и учитывая ошибки отцов.

— Над всеми ужасами здесь как искупительная жертва торжествует любовь Романа и Ирины. Пройдя через страшные муки и пекло войны, они остаются людьми, притом любящими друг друга. Эти двое оказываются выше всего того кошмара, который их окружает. И хотя за свои ошибки им приходится очень дорого заплатить, их чувства оказываются настолько чистыми, что нам с художником спектакля Александром Костюченко это позволило в качестве образа их любви найти икону Петра и Февронии — известный символ неразлучников. Лебединая верность, когда один другого не переживает, у людей случается очень редко.

— Надеюсь, в нашем спектакле не будет спекуляции на национальном колорите. Я же сам родился и вырос в Ашхабаде и очень хорошо понимаю, как за этнику можно прятать бессмысленность, а то и пошлятину. Это как фильмы про войну: что ни поставишь — все спишут, потому что тема такая. Вот и национальный колорит — всепрощающая штука, за которой режиссеру очень легко спрятаться. А мне бы хотелось в итоге получить произведение, которое, будучи национальным по своей сути, стало бы интернациональным по восприятию, чтобы посмотреть его можно было без скидок на специальный менталитет.

— А вот это неправильный вопрос в принципе. Объясню почему. Ярмарка тщеславия — это такая болезнь, которой, к сожалению, артисты очень подвержены. И когда они начинают выяснять между собой, кто из них лучше и достоин петь премьеру, — это конец репетициям, искусству и вообще — всему. Сейчас для меня главное — режиссура, чтобы на сцене люди были живыми. Кстати, как по вашим ощущениям от репетиции, — живые?

— О чем вы говорите, у нас очень талантливая оперная труппа и даст фору многим драматическим коллективам. Пока я очень доволен процессом, атмосферой, которая царит здесь, в театре, и вообще — всем.