Материал «Мой хутор. Этюд в серебристых тонах» («СБ», 22 июля с.г.) вызвал резонанс. И не только у коллег (В.Пономарев. «Мой оазис. Этюд с улиткой, плетнем и соседями», «СБ», 13 августа с.г.), но и у читателей. Вернее, прежде всего у читателей. Многие звонили. А житель Ляховичей В.М.Филиянов прислал в редакцию письмо. Довольно сердитое: «На мой взгляд, такие «этюды» пишутся для наивняков из города и села. Читая такие «этюды», приходит мысль, что в редакционном портфеле нет заслуживающих внимания издания материалов. Думаю, что этого не может быть. Между прочим, в «СБ» не так уж и редко появляются личные «этюды» и других работников газеты, которые ничего не дают читателю, кроме недоумения. Личная жизнь творческих работников, о которой очень стремятся рассказать особенно корреспонденты–женщины, серьезного читателя не интересует».Интересный поворот «серьезного читателя», не правда ли? Если сконцентрировать размышления читателя, то вопрос стоит примерно так: можно ли писать о личном, пережитом, или газета — трибуна для обсуждения только лишь глобальных общественно–политических проблем? Если кратко, я бы ответила так: в разное время — по–разному. Во времена великих потрясений, лихих годин газета — да, оружие, да, набат, трибуна, призыв. Несколько поколений наших с вами соотечественников жили в системе именно таких координат: когда перо приравнивалось к штыку, газета — к полю битвы. Но, замечу, Отечество наше в те годы было в реальной опасности... Впрочем, если быть совсем точным, традиция газеты–колокола родилась не в ХХ веке. Публицистика «звала к топору» еще с середины XIX в. Пожалуй, именно с тех пор повелось это в русской журналистике и литературе — вечная подмена понятий: поэт — больше, чем поэт, жизнь — подвиг, а печатное слово — сочинение, где каждое слово чуть ли не кровью написано. В советской стране маятник вообще отклонился до упора: было время, у нас уже просто презирали обыденность, камерность, личностность. Признавались только патетика, пафос, апофеоз (само собой, официоз)...
К великой радости, времена давно изменились. Человек не может постоянно жить на вулкане, рядом с открытым огнем. Человеку нужны долина, предгорье — человек хочет покоя и безопасности, чтобы мыслить. Кстати, задолго до перестройки газеты и журналы повернулись «лицом к человеку». Беру выражение в кавычки, потому что в какой–то период эти слова стали страшно затасканными. Но поначалу, несомненно, принесли свою пользу. Тончайшие внутренние переживания современников вдруг стали интересны обществу, мы опять задумались о душе — тогда еще советской душе советского человека. Кстати, это слово далеко не всегда приветствовалось в партийной печати, возможно, В.М.Филиянов и сам помнит те времена... Но когда я пришла в партийную журналистику (а это было в году, кажется, 1984–м), мы в «Сельской газете» (теперь это издание называется «Белорусская нива») с удовольствием завели рубрики «Очень личное», «От всей души» и т.д. На страницах газеты как будто посвежело! Нас стали заваливать письмами–откровениями. Журналисты постепенно, кроме «проводников идеологии партии», приобретали качества собеседников, соучастников жизни наших читателей. Всем словно давно хотелось поговорить о простых насущных вещах: мир несовершенен, мы смертны, жизнь коротка, быть богатым и здоровым лучше, чем бедным и больным. Самые банальные истины оказывались вдруг злободневными и нужными.
Конечно, и масштабные идеи будоражили и будоражат наши души — глобальное потепление, мировой терроризм, ядерная катастрофа. Но, согласитесь, живем–то мы с вами нюансами, частностями. И нет большего подвига, чем каждодневная человеческая жизнь. Мне скажут: ХХ век — это эпоха громадных социальных потрясений. Кто спорит? Но я вспомню портреты всех мужчин в нашем роду, загубленных в лагерях ГУЛАГа, и рассказы мамы о том, как она, всего лишь 9–летняя девочка, буквально повисала от страха (!) на руке у своей бабушки, Анастасии Иосифовны Лубневской, чтобы та, хватаясь за сердце, удержалась хотя бы от публичных проклятий в известный адрес. Или вот хрущевская «оттепель»... Прекрасное многообещающее время. Но сердце быстрее подтолкнет к воспоминаниям о ясном детстве: о варежках на резинках, пенке на молоке, цветке «огоньке» под портретом Ленина. Зато первый номер домашнего телефона помню до сих пор, хоть днем, хоть ночью — 6–00–73! В 1964 году в Минске это была настоящая роскошь. А еще роскошь — три тома Пушкина, привезенных отцом из Москвы, пластинки Чайковского... Родители рассказывали, что в 50 — 60–е годы в парках Минска из репродукторов часто звучала популярная классическая музыка и высшим шиком среди молодежи было узнавать все произведения с первых тактов. Мой отец, студент политехнического, узнавал всегда первым... Нет, что ни говорите, человек жив единственным и неповторимым. Он привязан к малостям, к милым сердцу мелочам. Исключительным, индивидуальным. Причем именно особенности частной жизни отличают одно поколение от другого. Как мне убедить читателя Филиянова, что достойная личная жизнь заслуживает общественного уважения? Что это не скучно, а вполне достаточно, чтобы чувствовать себя человеком, гражданином, необходимым своей стране. Что обыкновенная жизнь обыкновенных людей — прекрасный повод для выступления в печати. Тем более когда она проходит в честном труде. Да, я объяснилась, считайте, хутору в любви. Что ж, мы, журналисты, — живые, теплокровные, имеем привязанности, предпочтения. И я уверена: писать и размышлять о личном — значит действительно пользоваться свободой слова, действительно противостоять глобализации, всеобщей похожести, всемирной униформе. Не надо стесняться быть равным себе. Не больше, но и не меньше.
