«Новый порядок»
Немцы ворвались в Мстиславль 14 июля 1941 года. Быстро создали органы местного управления, полицию из уголовников и местных жителей. Начальником полиции назначили Н.Курышева — бывшего царского поручика, работавшего до оккупации, кажется, в райпо бухгалтером. Магистрат — городскую управу и «тридцатку» — выездной карательный отряд. Начальником стал некий Нестеров. Знаю, что «тридцатка» уничтожала в Хиславичах (райцентр Смоленской области) мирных граждан, прежде всего евреев.
Нацисты устанавливали так называемый «новый порядок»: убивали, морили голодом. Уже в октябре 1941 года немцы и полицаи учинили в Мстиславле массовый расстрел евреев, которые не успели или не смогли эвакуироваться, — женщин, мужчин, детей, некоторых из них я знал. Вначале их выбрасывали на улицу, собирали в группы, затем в колонны и выводили к Троицкому рву на окраине города.
Вместе с приятелем Борей Савостиным (ему теперь, если жив, 81 год), спрятавшись на Замковой горе, мы издали видели, как людей расстреливали из пулеметов и винтовок, добивали из пистолетов. Запомнилась соседская светловолосая девочка–пятиклассница, которой размозжили голову и сбросили в ров. Картина убийств была настолько ужасной, что я не выдержал и убежал.
А через месяц и меня самого чуть не расстреляли около школы. Мы, трое мальчишек, играли в городки с выбыванием. Я выбыл первым. Стою, прислонившись к стене школы. Навстречу по дороге идут два немецких офицера. Один, невысокий, молодой, внезапно подошел ко мне, поднял левой рукой мой подбородок. Смотрит. Век не забуду его серые навыкате глаза. Вижу, лезет правой рукой в кобуру. Ну все! К немцу внезапно подбегает один из игравших моих приятелей Коля Пастушонок с криком: «Пан! Никс юде!» Второй офицер, внимательно наблюдавший за происходящим, резко опустил свою руку на уже поднятый пистолет. Что–то сказал. И они спокойно пошли к центральной улице города.
Во время оккупации любой немец мог тебя задержать и на месте убить. Этим же правом обладали и «русские» полицейские, но с некоторым ограничением. Раскручена была система доносов за материальные блага: могли заплатить деньгами — от 10 марок и выше, одеждой убитых... Написала же наша соседка в погоне за материнскими платьями в том же октябре донос в полицию: «...тут жывуць жиды и коммунисты!» И пришли по наши души немец и местный полицай. Только случайность в лице переводчицы из поволжских немцев спасла тогда мою мать и нас, троих ее сыновей, от расстрела.
Устроенный нацистами геноцид распространялся, по сути, на всех. И в первую очередь на коммунистов и комсомольцев, которых подвергали диким пыткам и убивали. Я видел через щель в ограде, как летом 1942 года следователь мстиславской полиции горбун Кирпиченков во дворе полиции, допрашивая, плющил девушке–комсомолке голову деревянным молотком, предварительно положив ее на деревянную колоду, — кровь хлестала во все стороны. Этому Кирпиченкову после войны дали, как рассказывали, 10 лет лагерей.
Переводчику мстиславского гестапо, сдавшемуся немцам в плен в 1941 году, непременному участнику допросов, тоже дали 10 лет лагерей. Этот переводчик, у которого было любимое слово «замечательно!», женился на молоденькой мстиславчанке. Она родила мальчика. Говорила, что будет ждать своего возлюбленного. Насколько я знаю, дождалась, и они уехали в Россию. Может быть, по новым временам и они теперь будут говорить о себе как о незаконно репрессированных?..
Трое
В один из дней, кажется, ранней весной 1942 года, вижу, бежит по Пролетарской улице (при немцах Смоленская) вся в слезах Нина Дудикова. Я к ней: «Ты что?» А она: «Вешают!»
— Кого?! Где?!
Нина махнула рукой: «Наших, за педтехникумом, напротив магистрата!»
Я бросился в ту сторону. Впереди толпа. Пробираюсь сквозь нее. Люди молча расступаются. Смотрю — виселица! А на ней повешены три человека, босые, со связанными руками. Один — в синих коротких брюках и белой нательной рубахе — раскачивался взад и вперед. Будучи, видимо, физически сильным человеком, он мучительно не хотел умирать. Два других — небольшого роста, в солдатском обмундировании, с виду — казахи, уже висели неподвижно. У того, в синих брюках, русское чуть продолговатое смуглое лицо со сброшенным набок черным чубом. Виселица в такт раскачке скрипела. Около нее молча стоял начальник мстиславской полиции Курышев, исподлобья поглядывая на толпу.
Я рванулся к виселице. Курышев смотрит мне в глаза, не мигая. Хочу ему крикнуть: «Что же вы делаете?!» А изо рта вместо слов вырывается какое–то клокотание. Курышев, глядя на меня, начал рассказывать (что на него тогда нашло, не знаю) о том, как на окраине леса схватили окруженцев: командира с одним патроном в нагане и двух солдат с винтовкой без патронов. Начальник полиции взял меня за плечо: «Приняли меня за партизанского командира, а моих людей за партизан. Сами признались, сволочи, что коммунисты! И поплатились!» Смотрю, а у него зрачки расширились и потемнели. Глянул в сторону виселицы: «Ты тоже туда захотел?» У меня сердце в пятки ушло...
Я стал в ужасе пятиться к толпе. Люди молча расступались, пропуская меня, и вновь смыкались. Уже за их спинами я повернулся и бросился изо всех сил бежать.
С той поры нет–нет да и всплывают передо мной лица повешенных — красного командира и его товарищей. Сейчас боюсь, как бы тайна их гибели не ушла вместе со мной в небытие. Хотелось бы, чтобы память о героях и мучениках сохранилась.
Блокадная карта
Жизнь при фашистах определяли четыре главных фактора: абсолютная беззащитность и полное бесправие, голод и холод. Особенно мучителен был детский голод, когда мутится в голове, постоянно сосет под ложечкой, тебя шатает из стороны в сторону. Состояние тяжелейшее. И иногда оно толкало на необдуманные поступки. Так, в один из летних дней 1942 года, встретившись с Борей Савостиным, старшим в своей многодетной семье (ему тогда пошел 14–й год), мы решили порыскать по городу в поисках чего–нибудь съестного. В городе, оккупированном немцами, не простое это занятие — добыть хоть что–то, похожее на еду, но голод донимал! Тогда–то и пришла моему приятелю в голову сумасшедшая идея: а не попробовать ли залезть в штаб эсэсовского батальона, когда немцы уедут на блокаду партизан? Уж там–то точно можно что–то раздобыть! Савось, как мы называли Борю Савостина, поделился идеей со мной. Я был ошарашен: «Ты что, сдурел?! Там везде немцы!» Борис стоял на своем: повара готовят обед своим фрицам, потом дрыхнут, пока те не приедут с блокады.
Тот, кто жил во время оккупации в центре Мстиславля, непременно знал Савося — светловолосого, довольно рослого для своих лет парнишку — одного из главных добытчиков в семье, в которой было десять детей. Страстный книгочей, он где только мог собирал книги и ночами при коптилке запоем читал. А днем искал на огородах мороженую картошку, из которой делали «тошнотики» — темно–коричневые сухие лепешки, которые с трудом лезли в горло. А есть и в самом деле до тошноты хотелось. Тем более Борис уверял, что продумал все до мелочей: «В заборе доска на одном гвозде держится, дальше вдоль забора по крапиве ползем к пристройке к зданию. Под ней — дырка. Лезем туда, а затем по двум шестам на второй этаж...»
Штаб эсэсовцев располагался в большом двухэтажном дореволюционной постройки кирпичном доме с множеством комнат, по форме напоминавшем перевернутую букву Г. Длинная часть здания с парадным крыльцом находилась на центральной улице Мстиславля — Пролетарской, а короткая выходила в переулок. Вдоль длинной части здания вышагивал часовой. Доходил до угла, смотрел в переулок на короткую часть здания и поворачивал обратно.
И вот мы в здании штаба. Перевели дыхание. Осмотрелись.
Осторожно ступая, прошли вперед, открыли дверь в первую комнату, всю заставленную двухэтажными деревянными кроватями. Лихорадочно переворачивая матрасы, принялись искать хлеб. В одном месте попалась хлебная корка и газета — быстро сунул их за пазуху.
С осторожностью открыли дверь во вторую комнату. В том же бешеном темпе продолжали поиск. Савось обнаружил ящик с пустыми и полупустыми бутылками вина. Я бросился в другой угол. Там стояла аккуратно застланная кровать и рядом, спинкой к стене, стул. Перевернул матрас — пусто. Через спинку стула переброшен ремень. Потянул за него — сумка! Открыл. Внутри сложенная гармошкой карта. Машинально сунул ее за пазуху, абсолютно не думая о последствиях. И в этот момент услышал за дверями цокающие шаги. Шепчу сдавленным от ужаса голосом: «Борис! Немец!»
Савось на мгновение замер, а затем кошкой стремительно бросился вон. Я за ним. Стремясь выгадать хоть долю секунды, на ходу, не оглядываясь, резко захлопываю за собой одну, вторую дверь. Сзади грохот сапог! Не раздумывая, прыгаю в арочное окно, выходящее во внутренний двор штаба.
Мгновение — и я оказываюсь по грудь в каком–то горячем обжигающем вареве. Не шевелюсь! Немец наверху громко выругался и с треском закрыл дверь. Во дворе тишина. Варево обжигает ноги. Пытаюсь подтянуться на руках и вылезть из немецкой военно–полевой кухни, которую поставили впритык к глухой стене здания штаба. Но руки не держат. Подламываются! Переваливаюсь вниз головой через край полевой кухни и падаю навзничь, больно ударившись о ее дышло. Бросаюсь в заросли крапивы и ящерицей ползу вдоль забора, нащупывая спасительную доску. Обычно по двору штаба снуют связисты, повара, идет развод караула. Мотоциклисты заезжают. Просто солдаты выходят покурить. А здесь никого. Среди этой тишины скрипит открывающаяся напротив меня дверь в поварню. Я замираю! Из поварни выходит здоровенный немец без френча, в подтяжках. Его взгляд удивленно упирается в меня. Какая сила бросила меня через забор и переулок напротив, в сад, до сих пор понять не могу. Бегу, по ходу собирая с рукавов и штанов остатки варева — то ли густого сладковатого супа, то ли жидковатой каши, отправляя все это в рот...
Вечером того же дня немецкая карта была передана одному из руководителей подполья, учителю Борису Ивановичу Григорьеву. Предполагаю, что той же ночью его сестра Муся ушла с немецкой картой к партизанам, совершив, на мой взгляд, героический поступок, преодолев немецкие засады и расположение немецких войск, блокирующих партизанские отряды. Тем же летом Муся — Мария Ивановна Григорьева — погибла в бою...
...Спустя годы мы с братом решили навестить родные места. Приехали в Мстиславль. Побыли около бывшего эсэсовского штаба. Прошли по Пролетарской, а затем и по переулочку к дому Григорьевых. Постучали. Вышел хозяин. Объяснили ему: здесь жили подпольщики Григорьевы. У того на лице недоумение. Спрашиваю, есть ли в конце вашего огорода ложбинка? «Да», — отвечает. Напираю дальше: «Там гестаповцы убили не успевшего уйти в лес Григорьева». Хозяину явно не по себе: «Да я–то при чем?..»
В книге «Память» Мстиславского района лишь две фразы о Борисе Ивановиче Григорьеве, руководителе подполья, но ни слова о его сестре! Словно ее и не было на свете. Но ведь жила среди нас эта героическая женщина, тихая, незаметная, сумевшая в тяжких блокадных условиях доставить ценные сведения, тем самым спасти многие жизни. Она не может оставаться безвестной! Как не могут быть безвестными окруженцы, захваченные на окраине леса и повешенные у входа в парк имени Крупской, убитые гитлеровцами первые подпольщики, которых тоже знал: красавица Люба и бывший младший лейтенант Петр — распорядитель при раздаче хлеба с пекарни у костела. А также расстрелянные в одну из ночей возле немецкой комендатуры коммунисты и комсомольцы.
Когда в сентябре 1943 года наши освободили город от немцев, из гестаповских подвалов извлекли тела зверски замученных там патриотов. Я стоял во дворе бывшей полиции и с содроганием смотрел на уложенные в ряд изувеченные останки: на перебитые в коленях и вывернутые назад ноги, отрезанные груди и половые органы. У молодого парня через нос и череп продет стальной прут, выколоты глаза. Над ним склонилась женщина, видимо, мать, простирая в немом, отчаянном крике руки. Мука было смотреть на все это. Я тихо, беззвучно плакал...
На фронт
Спустя неделю после прихода Красной Армии, в конце сентября 1943 года, пристроившись к одной из воинских частей, я, четырнадцатилетний юнец, отправился в сторону фронта. Фронтом для меня оказались две линии окопов, орудийных двориков, блиндажей и разных, непонятных мне тогда, сооружений на болотистой с кустарниками местности перед рекой Проня. Меня буквально затолкали, несмотря на протесты, в землянку второй линии. И предупредили, чтобы не высовывался, предварительно поставив передо мной котелок пшенной каши и кусок хлеба. Было холодно и мокро. В землянку зашел ротный, видимо, проведать: я был похож на его младшего брата, поэтому он меня, скорее всего, и взял с собой. На передовой грохнуло несколько разрывов. В землянку заскочила санинструктор: «Есть раненые!» Ротный посмотрел на меня: «Тебе здесь не место! Рано еще воевать. Учиться надо!»
Утром вместе с ранеными я отправился в обратный путь. Вернувшись, гордо ходил в рваной шинели, и мальчишки с восторгом смотрели на меня: «Марат был на фронте!»
И все же зимой победного 1944 года нам, полуголодным школьникам, действительно пришлось оказать посильную помощь фронту. Вместе со всеми мы вызволяли из снежного плена застрявшие машины с боеприпасами, снаряжением и прочим. И заслужили благодарность командования.
В июне получили от отца весточку: освобождал Дубровно и Оршу, где он до войны работал заведующим районо. Чуть позже — Толочин и Славное. Взяли 3 июля Минск и, завершив окружение противника, вышли на старую границу. А спустя неделю к нам пришло известие от товарища отца: «Дорогие! Мой друг и боевой командир, ваш муж и отец погиб 7 июля 1944 г. и похоронен северо–западнее опушки леса около д. Дубенцы». Сейчас прах отца покоится на воинском кладбище в деревне Старое Село — это 12 км от Минска по Воложинской трассе. Казалось, свет померк. Думал, мать и все мы сойдем с ума от горя...
...Прошли годы. Уже мои внуки стали взрослыми людьми. Правнучка ходит в школу. Но я всегда помню о далеких военных годах, обо всех погибших в жестокой и кровавой борьбе с фашизмом.
Марат Заренин.
