Люди и птицы
Тысячи лет бежит по полесским равнинам река Ясельда. Тысячи лет дышат полной грудью легкие Европы — споровские болота. И столько же, а может, и дольше летает над рекой, болотом, лугом и лесом неуловимая крохотная птичка — вертлявая камышевка.
Камышевка щебетала, выводила птенцов, не замечая, что однажды в споровских лесах появились таблички с надписью «Заказник». И ее никто не замечал... А потом вдруг пришло откровение: маленькая болотная птичка — исчезающий в мире вид, главное богатство здешних мест, которое из–за человеческого равнодушия едва не упорхнуло в небытие. На спасение камышевки щедрые экологические фонды бросили миллионы. Зачем? С какой целью? Мы решили птичку отыскать...
Взгляд на кулика
Республиканский биологический заказник «Споровский» — один из крупнейших в Европе. Здесь есть уникальное низинное болото, придя на которое, можно наглядно изучать Красную книгу.
Мчимся на моторке по Ясельде. В камышах ругаются удильщики: только рыбу распугали. Директор «Споровского» Вадим Протасевич у руля. Рассказывает, что наконец–то стали приезжать туристы. Много орнитологов с дорогим оборудованием на шикарных машинах. Иностранцы улыбаются кувшинкам. Как драгоценный алмаз, рассматривают зловредный телорез. Хлопают в ладоши, увидев кулика. Когда замечают камышевку, за них становится страшно: кажется, чуткое к природе сердце любителя природы не выдержит такой радости.
Наши сердца не так открыты, нам не подфартило. Ни в двухметровых камышах, ни на орнитологической тропе камышевку не нашли. И тогда решили спросить у старожилов. Вдруг они знают, где искать птицу счастья полесских болот: в прошлом, настоящем или будущем?
Иван и капелюш
Шагаем по селу Высокое. Вот черные домики, пустые, с обвалившимися крышами, безжизненные. Это дома переселенцев. Кто–то из местных уехал в ближайшие агрогородки. А в разваливающихся под ношей глупости и бесхозяйственности коттеджах свили гнезда птицы. Еще чуть–чуть — и эти громадные скворечники окончательно обрастут бурьяном. Может, так оно и задумано природой?
Во дворе своего дома на лавке вырезает хомут для коня Иван Качина. Иван Степанович живет в Высоком «з роду» — а это 79 лет. У него выдалась сложная жизнь. Рос сиротой. Работал за копейку в колхозе — водил поле, то есть был полеводом. Сейчас у дедушки трясутся руки, но они пока крепко держат нож и косу. А вот ноги подвели. Корову продали года четыре назад. Конь есть. В округе много кто держит лошадей. Здесь по–прежнему говорят: где мужик — там и конь.
Но, быть может, Иван Степанович, расскажет нам, где искать вертлявую камышевку? Кому, как не ему, старому кулику на болоте, ведать всеми местными тайнами?
Старик Качина медленно откладывает в сторону хомут. Откашливается, вытирает губы краешком рубашки и только после этого начинает рассказ:
— После войны нам не платили. А в 1957–м колхоз стал совхозом, и я заработал на лисапед и кирзовые чеботы. Надел я чеботы и пошел в лес. Леса здесь хорошие. Грибы, ягоды. Малина есть. Ловили рыбу в реке сетками. А что теперь — на удочку только... Ходили и на охоту — зайцы были, куропатки, утки. Брали ружья, стреляли. Никто документов не спрашивал. И люди были довольны. И звери не жаловались. А природа, хлопчики, какая здесь была природа! И буськи здесь были. И цапли. И черные буськи даже — сын, говорил, видел. А теперь Ясельда не та. Грязная. Из Березы всякая дрянь течет. И камыши вымахали в два роста. Видно, удобрения бросают.
— А что же камышевка, дедушка? Покажите!
— Так ты слушай дальше. Бывало, поедешь на реку, порыбачишь, устанешь, сядешь покурить. Сорвешь капелюша — это такой лопух, сделаешь трубочку, зачерпнешь, напьешься. И тут эта птичка. Ма–а–ленькая. Чирикает, что–то говорит. И я ее понимаю! Тогда мне было тридцать, а может, двадцать пять. Потом я птицу не видел. Да и река мутная стала. А на капелюше осел осадок.
Софья и коршуны
Иногда из Минска приезжают специалисты с GPS–навигаторами и выходят на болото. Их задача — подсчитать камышевку. Ученые идут в строго установленном порядке, друг за другом, слушают голоса, помечают у себя в блокнотах. Потом сводят статистику воедино. Последние данные: численность камышевки в заказнике — 123 поющих самца на километр квадратный. Почему речь только о самцах? Потому что считают по голосу, а поют лишь они. У самок на это нет времени. Их задача — высиживать птенцов и хлопотать по хозяйству.
Так и в деревне все чаще крестьянскую ношу водружают на плечи хозяйки... Вот как бывшая учительница русского языка высоковской СШ Софья Микитич. Бывшая, потому что школу давно закрыли: деток мало. А раньше здесь учились 375 учеников, и даже было две смены.
— Нет, ребята, не до птички мне, — оборвала нас на полуслове Софья Васильевна. — Природа у нас была и есть, только проблем хватает. Магазина нет, за буханкой хлеба надо ехать. Автолавка приходит, но не всегда ее дождешься. Копошимся на своем дворе, как гуси. Одно почувствовали — коршунов сейчас много стало, курицу нельзя держать. Живем в деревне, а яйца покупать приходится. Радость только, если кто из выпускников моих вспомнит, позвонит. Вы про меня много не пишите. Я люблю тишину, а слова не очень люблю — выговорилась когда–то.
Глядя на Софью Микитич, я понимаю, почему неуловима камышевка. Не потому, что меньше воробья, серенькая и невзрачная, а потому, что как типичная белоруска скромна и не любит лишнего внимания.
Наверное, поэтому полюбила птичка низинные осоковые болота, а не зеленые тропические джунгли. В Европе таких болот почти не осталось. А споровское осушить не успели. И этим сохранили среду обитания. Но угрозы камышевке приходят новые. Болото зарастает кустарником, его надо косить. Сделать это можно только зимой. Желающих поработать бесплатно на птицу–миллионера немного.
Ваня–снайпер
Маленький желтый автомобиль Вани–снайпера похож на бабочку. На нем Иван порхает по споровским лугам и полям. Снайпер — потому что Ваня палит по всему, что движется, ловит все, что шевелится. У него это заложено в подсознании. Ваня — браконьер со стажем, главный антигерой заказника и лютый враг всевозможных инспекций.
У снайпера хороший нюх. Увидев, что к хате подошли незнакомцы, он заперся. А пока председатель сельсовета колотил в дверь, я слушал про снайперовы подвиги. Местные говорят: известно, что дубовый лист пожелтеет, потом упадет, а весной на деревьях завяжутся почки. Это будет происходить из года в год. Так и снайпер. Из года в год будет настойчиво выходить на дело. И попадаться.
Как–то достали они с подельниками двустволку. Пошли на утку. А за ними пошли инспектора. Полдня выслеживали. Но браконьеры теперь ушлые. На озере понатыкали поплавков — пластиковых бутылок. Как только учуют засаду, сразу сбрасывают оружие, добычу под буи–ориентиры, чтобы после найти. Так поступили и в этот раз. Но инспектора ведь не дураки. Поймать с поличным не поймали, но поплавки переставили. Рассказывают, два дня потом браконьеры, приварив к мосту от «Жигулей» вилы, прочесывали озеро, пытаясь найти под водой ружье. Не нашли, конечно.
— Природа у нас замечательная, — лениво потягиваясь, «снайпер» изображает большого эколога. — Даже три пары белохвостых орланов есть. Редкий вид. Тут приезжают разные. Ну эти — орнитологи. С большими объективами. Ходят, смотрят. А камышевка... Слишком она мелкая. Не для меня.
Хотя если бы я соврал, что за каждую дают по 20 тысяч, наверное, он бы мне достал парочку. Ваня–снайпер — местный хищник, он коршун, которых, увы, и в заказнике расплодилось немало.
Споровские причуды
О деревне Спорово в округе говорят: было раньше село забитое, неграмотное, таких больше не сыскать. О споровцах ходит много басней, и уже не скажешь, что из этого быль, а что небыль. Вот послушайте. Говорят, деревенские жители каждый день ездили в автобусе по маршруту Спорово — Брест, только чтобы его не отменили. Дежурили по очереди, как будто корову пасти выходили.
Или еще история — как собака озеро спалила. Было так: юные балбесы привязали к дворняге копну сена, подпалили, решили посмотреть, что сделает несчастный пес. Думали, бросится в воду, а он побежал тереться о плетень. Хата за хатой сгорело полдеревни. Так и говорят теперь — «в Спорово собака озеро спалила».
Споровское озеро словно сошло с картинки какого–то буклета об экотуризме. Оно бескрайнее. А с недавних пор под особой охраной находится на территории заказника. Но для некоторых споровцев это не больше чем слова. Едем по деревне, приглядываясь к домам, смотрим на воду. Вот трое мальчуганов, лет по 10, на длиннющей лодке–плоскодонке делают круг за кругом, выискивая что–то. Щупают жердью — ищут заброшенную сеть. Нашли. Но не спешат. Один, мурзатый, в трико, достал мобильный телефон. Взглянул на нашу машину. Лодку тут же развернули и поплыли к берегу: кто–то предупредил. Старый трюк. На дело посылают малолетних, с которых спроса нет. Старшие караулят где–то неподалеку. А вообще, здесь говорят, что когда машина с инспекторами выезжает из Березы, через 5 секунд об этом знают и в Спорово, и Высоком, и в других деревушках. Будто камышевка на хвосте принесла.
Старик и озеро
А на поваленном дереве в деревне Спорово десять, двадцать, тридцать лет, хотя мне кажется — все сто, сидит дед Микола и наблюдает за виражами камышевки и причудами людей. Этот дед — такой же сложный элемент запутанной полесской экосистемы. Старик выводил лодку в озеро, когда рядом в болотах хлопотали мелиораторы. Закуривал трубку и забрасывал сеть, наблюдая, как экологи создают заказник. Улыбался в ответ на гневные речи, дескать, браконьерить больше нельзя. А когда в августе камышевка собиралась улетать в далекое далеко, старожил Микола глядел вслед стае крылатых миллионеров и мысленно летел за ними. Он думал о том, почему человек никогда не станет исчезающим видом и кто из них — он или эта птаха, которая меньше воробья, — живет на птичьих правах.
И закатом над споровским озером Николай Крукович тоже любуется. Он никогда не читал Хемингуэя, но говорит: «Старый я стал — и озеро мое уже не то. Рыба мрет часто».
И утром, и днем, и вечером Николай Крукович сильно занят. Любование природой не мешает ему брать от нее по максимуму. Пенсионер забрасывает сети и живет уловом. Паутина сетей висит между деревьями рядом с его хибарой. Этот хитроватый дедушка–полешук и сам напоминает паука — вот он загадочно прищуривается, чуть наклоняет голову, выставляя напоказ черные зубы. Он такой же трудолюбивый, как паук. При знакомстве Крукович выдает автобиографию:
— Одинокий. Холостяк. Имею собаку, с которой раньше ходил рыбачить, а сейчас оставляю на суше. Старая стала, оглохла. А сам еще хожу. Быть того не может, чтоб человек возле воды жил и ничего не поймал. В советское время на это не смотрели, сейчас штрафуют. Придумали заказник. Нашли венерины черевички. Вертлявую твою камышевку вознесли. Наверное, скоро достанут из–под воды и черта лысого. Мне–то что с этого, ребята? Я ведь не исчезающий вид. За другое душа болит. Вот идет мор рыбы — воду травят чем–то, а установить не могут. Весной хулиганы палят болота. Кидают спичку в бурьян — теперь ведь никто не косит, и болото горит свечой. И тогда мне жалко — и жучков, и паучков, и букашек, и птиц. Целый мир горит! А плотву в моей сети зачем жалеть? У меня на нее право. Ведь это мое озеро.
К законам заказника старые споровцы так и не приспособились. Понять, что нужно не только взять, добыть, поймать, но и сохранить, им уже не дано.
***
Промысел, доход, туристический азарт... Все это — вертлявая камышевка. Уникальная птаха видится мне фигурой символической, олицетворяющей экологию, природу, красоту и... человека. Это нечто неуловимое, неосознанное нами до конца. Пока гниют разваленные дома в Высоком, пока не поймет свою неправоту Ваня–снайпер, птицу счастья нам не поймать.
Сейчас наш «золотой» воробей огибает Балтийское побережье, потом повернет на юг, минует Атлантическое побережье Франции, возьмет курс на западную Африку.
Вернется камышевка, пролетев десятки тысяч километров, весной. Я не знаю, что начирикает африканским страусам болотная пичуга, но, наверное, что–то про родное белорусское болото и про нас, людей.
