Ежегодно в полдень 29 октября, какая бы ни стояла погода – пускай светит ленивое осеннее солнце или как из ведра льет за шиворот проливной дождь, Роман Конопелько неизменно приходит на эту лесную, приютившуюся в стороне от березовой рощицы полянку и молча кладет цветы на широкий, поросший редкой травой погорок. Двадцать штук – ровно по два цветочка каждой лошади-покойнице, которых когда-то сам же и похоронил здесь в одной огромной, вырытой бульдозеристом Егором яме.
Полянку здешние жители так и называют – лошадиное кладбище. Порой спросишь у иного грибника, где он столько боровиков нарезал, а в ответ услышишь:
— В березовой роще возле лошадиного кладбища.
Будто бы обычная фраза, а сразу же грустные воспоминания навевает.
Было как раз то время, когда спать в деревне ложились рано. В саду-огороде, где с ранней весны, как только снег порыжевший сойдет, топтались, не ощущая порой под вечер ни рук, ни ног, сельчане, было все сделано-убрано — не грех и отдохнуть. Когда еще кино какое интересное по телевизору, то, случалось, и засиживались немного.
Женя еще, правда, копошилась у печи – не была бы она бабой, если бы дела рукам своим не нашла, а Роман, вынеся свиньям есть да бросив какую охапку сена корове, был свободен. Туда-сюда послоняется по избе, жена даже и не заметит, как муж уже ухом давит подушку. Разве что когда захрапит, то услышит.
Так же было и в тот последний октябрьский четверг. Только вот поспать Роману тогда не довелось…
Едва задремал, ощущая в теле сладкую утомленность после дневной беготни, как над самым ухом услышал взволнованный голос жены:
— Романка, Романка, просыпайся! – толкала его в плечо Женя.
— А? Что? – испуганно подхватился Роман.
— Беда, Романка, — захлебываясь от волнения, лепетала Женя. – Пожар на ферме.
Слова жены словно ледяной водой окатили – куда и сон подевался? Вскочил с кровати, второпях натянул брюки. Бросился к печи, где вечером положил в печурку сохнуть влажноватые портянки, выглянул в окно. Над фермой в самом деле полыхало зарево.
По-быстрому намотал портянки и, всунув ноги в сапоги, выскочил в сени, а оттуда, схватив с крюка фуфайку, сиганул во двор.
Зарево поднималось над коровником, но это обстоятельство Романа утешало мало, ибо за ним в каких-то десяти шагах была конюшня. Да и ветер – откуда он только взялся, вечером же не было – дул в ее сторону.
«Только бы пронесло, только бы пронесло», — сверлила мозг одна-единственная мысль.
Однако, когда поравнялся с коровником и услышал людские голоса, коровье мычание и лошадиное ржание, понял: не пронесло. Горела как раз конюшня. Просто со стороны деревни она была закрыта коровником, и оттуда казалось, что пожар в коровнике.
У ворот конюшни, к которым подбежал Роман, вовсю полыхало пламя, суетились люди. Роман бросил взгляд на ворота в противоположной стороне. Они были распахнуты настежь, через дверной проем мужчины выводили испуганных лошадей. Оказавшись на свободе, те убегали подальше от света, в спасительную темноту.
Прикинув, что через ворота, охваченные пламенем, не прорваться, Роман бросился к распахнутым. На пороге столкнулся с Захаром, совхозным бригадиром.
— Всех вывели, Захар? – бросил на бегу.
— До стойла, где Вихрь, всех, — также на бегу ответил, словно отрапортовал, Захар. – А дальше не пробраться: огонь.
«Ага, значит, кроме Вихря, там еще Красавка, Гром, Лютик, Озорник… Самые лучшие рысаки, — прикинул в мыслях Роман. – Скорее туда!»
Защелку от стойла, где находился Вихрь, удалось сбить быстро, труднее оказалось освободить самого Вихря, который от ужаса забился в дальний угол и никак не хотел идти в распахнутые ворота. Казалось, вечность прошла, пока вместе с Захаром да с подбежавшим на помощь Мишкой Румзиком, пэтэушником, который с осени проходил у них практику, они освободили Вихря.
За это время другие мужчины вывели из стойла Красавку.
Когда же добрались до Грома, сверху, с крыши, начали сыпаться головешки. Падая в сено, они мгновенно прихватывали его пламенем, от чего лошади еще сильнее бились в истерике, не поддаваясь своим спасителям.
Гром оказался последним, кого вывели из охваченной огнем конюшни. Дальше пробраться было уже невозможно – горело и вверху, и внизу. Через какое-то мгновение рухнула крыша.
И почти одновременно с этим, выруливая к конюшне, засигналила пожарная машина.
«На хрена ты сейчас нужна», — выругался в душе Роман, наблюдая, как бравые пожарники, размотав длинную кишку-шланг, направляли водяную струю на обугленные стены.
Уже около десяти лет Роман работал конюхом. Разбуди его даже среди ночи, он мог точно сказать, в каком стойле какая лошадь стоит, и потому ему не составляло труда подсчитать, что сгорело не больше не меньше, а именно десять лошадей.
Пока из пламени доносилось ржание, Роман, правда, надеялся, что какого-то еще, пускай и обгоревшего, коня получится спасти, однако, когда и оно утихло, надежды его развеялись раньше, чем затушили конюшню. Тем более что у пожарников, как обычно в таких ситуациях случается, закончилась вода, и машина с включенной сиреной, пугая деревенских собак, бешено полетела к ближнему в деревне колодцу. Ветер, почуяв, что он снова здесь хозяин, подхватил затухающий огонь, и его прожорливые языки вновь начали лизать смоляные бревна, с прежней сноровкой побежали по стенам.
«Лютик, Озорник, Мышь, Рябчик, Молявка, Звездочка, Огонек, Гнедой, Кругляк, Попугайчик… — под залихватские пляски языков пламени считал Роман сгоревших лошадей в том порядке, как они стояли. – Так и есть, десять. И мой любимый Озорник, эх-ма, хоть ты заплачь…»
Сейчас Роману, может, впервые подумалось: и почему это деревенские мальчишки-хулиганы не забрались накануне вечером в конюшню и не выкрали лошадей, чтобы, как порой делали, поскакать в ночи?
Похоронили лошадей, точнее, их обгоревшие останки на следующий день.
Роман несколько дней ходил как в воду опущенный. Особенно сожалел об Озорнике. Так щемило сердце, когда проходил мимо сгоревшей конюшни, что даже хотел уйти из конюхов в строительную бригаду. Однако не менее жалко было и лошадей, временно расположенных в заброшенном сарае-коровнике, который, пожалуй, уже год как пустовал: хотели снести, да не успели, а теперь вот как нашли. Прикипел уже к своим гнедым-вороным, как и они к нему, неужель их в чужие руки передашь? А значит, видимо, только собственная смерть и прервет его занятие с лошадьми.
Лошадей же погибших и досель не может забыть. Вот и приходит на лошадиное кладбище. Всегда пешком. Не осмеливается на лошади приехать, все думает, что Озорник заревнует.
Положит цветы, постоит, сняв шапку, молча, вспомнит и Озорника, и остальных и так же молча поплетется домой.
Вот и еще один год прожит…
