Вон она, баба Дуня, вон. За щербатой калиткой мелькнула маленькая, сухонькая фигурка. Но она ли это? А может, кто другой топчется по двору? Если прислушаться, слышны ее шаги (чьи ж еще?), а также перебранка. Ворчит старая, разговаривает с котом, поди. Живая, значит, а люди — ишь ты на них! — точили языками лишь бы что… Выходит все-таки со двора! Да-да, наконец-то. Давно не было видать старухи, давно. Сперва показывается конь бабы Дуни – тонкая ореховая клюка. Ею она долго нащупывает землю, будто ищет что-то, и такое впечатление, что она, клюка та, — игрушка какая-то и ею управляют не иначе как по радиосвязи, спрятавшись за углом, долго и придирчиво выбирает, где воткнуть-приземлиться. А немного позже появляется и нога старухи в красном ботике, не сразу – вторая. Старуха кряхтит, ахает и охает, а затем, перевалившись кое-как за порожек калитки, облегченно вздыхает: все, выбралась — благодарить Бога надо — на люди. Оглядывается по сторонам. Видит мало что: глаза только для слез. И слышит совсем плохо, но лучше, чем видит.
— О, баба Дуня, ты опять с конем?! – около дома старухи колодец, и Митрофан, переливая воду из бадьи, накрепко взятой на цепь, в ведро, веселыми, оживленными глазами смотрит на нее: он, по всему видать, рад видеть соседку.
— С конем, с конем, — выдыхает воздух из груди баба Дуня.
— И куда ж едешь?
— А во постою, подумаю… Я такой ездок, что куда хочешь могу заехать.
— Заезжай и к нам…
— Там видно будет…
Митрофан понес ведро с водой, его двор напротив, а старуха стоит на одном месте, словно приросла. Маленького росточка, сухонькая, сгорбленная, баба Дуня и в самом деле решает, куда ей сходить. Лавка еще закрыта, ведь рано: заведующая и продавщица – она в одном лице – живет в соседней деревне, приезжает на велосипеде позже. А то ж обычно там, у прилавка, собираются женщины, как на собрание, и толкуют о жизни, а заодно ждут машину с хлебом. Пока хлеб тот да селедку подвезут, вот уж наговорятся вволю они!..
Давно не была в лавке баба Дуня, давно. Сегодня можно сходить: Танька, ее невестка, поехала в город, видеть не будет… И клюка появилась у старухи. Теперь, пока опять не отнимет ее Танька, жить можно. Так вот и бывает: когда не имелось клюки, то хотелось старухе и сестру навестить (она в конце улицы живет и еще более больна и беспомощна, чем сама баба Дуня), и к соседке заглянуть, не говоря уже о лавке, а как появилась возможность, то вот стоит на одном месте, будто и в самом деле к земле приросла, и не знает, куда пойти. И тогда баба Дуня, оставляя перед собой следы-кружочки от клюки, шаркает ботиками к бывшему деревенскому клубу. В нем живут молдаване — муж и жена, а прямо к нему, к клубу-то, приткнулась узенькой полоской заросшая травой дорога, по которой сельчане возят в последний путь земляков. Людей в Плоском живет мало, потому и заросла дорога – некого хоронить, а если и случается такое, то редко.
Кое-как доползла старуха до погоста, отдышалась, откашлялась, а тогда похвасталась Митьке, он спит под аккуратным бугорком:
— Пришла, пришла, сыночек…
Ей, наверное, действительно кажется, что Митька слышит ее, только ответить не может, и баба Дуня усаживается, как на кроватку бывало, к сыну на бугорок, гладит дрожащей узловатой рукой земельку и рассказывает ему о своей жизни. В лавке всего не скажешь – там слово какое лишнее выпустишь и не рад будешь: люди додумают, перекрутят-перевернут и сразу же Таньке донесут, хоть каждый осуждает ее, упрекает, что не смотрит надлежащим образом за бабой Дуней, а пенсию до копейки прибирает к рукам да еще опекунство оформила в сельсовете, бесстыдница. Оно так и есть. Чистая правда. Но зачем же Таньке пересказывать? Разве же она и сама не знает, что нехорошо так делать? Знает. Но уж человек такой: ей хоть плюй в глаза, а она будет говорить, что дождь идет. Не долго разговаривая тогда со старухой, Танька хватает клюку, которую та обычно не выпускает из рук даже дома, ломает на мелкие части и с неописуемой злостью швыряет на загнетку или еще дальше – в печь. Видеть надо!..
— Сиди дома! Не будешь ползать и плакаться в жилетку, ведьма старая! Досматриваю ее, видите, не так! А кто ты мне? Кто? Это когда Митька жил, то родней была. А теперь я б и не смотрела в твою сторону, карга ты старая, если бы не деньги те. Но отец же спит, а детишек мне, пьяница беспробудный, оставил: расти-воспитывай, Татьяна! Так ты что, меня упрекать за деньги те будешь? Услышу еще раз, то вот тебе принесу и молока, и супа! – Танька тычет бабе Дуне под нос, будто норовит продырявить его, фигу и выбегает из хаты свекрови на улицу, берет направление к своей избе: они рядом, одна к одной, их хаты…
Что она ей ответит, баба Дуня? Пока одно слово подберет и то выговорить не успеет, у Таньки их сто вылетает, и тогда хоть ведро какое, что ли, от них на голову надевай, чтобы не слышать. Вишь ты, Митьку винит, что умер, а детишек оставил. А разве ж не ты сама виновата, что сына земля упрятала? Молчишь, Танька! А ты скажи, скажи! Чтобы все услышали. В лавке. Выйди на центр и скажи: «Это, люди, я сама послала Митьку на смерть… Пьяный он был. Чересчур. Пошатывался аж. Он, по-видимому, не знает, что и умер, поди. Да к нам же в тот вечер прибежала Манька из Букановки, пили вместе, втроем. И я попросила, поскольку сильная пурга была, провести Маньку, ведь могла заплутать и пропасть. Митька и повел. Когда возвращался назад, то уснул на рельсах, товарняк его и переехал». А теперь, негодница, пьяницей его обзывает. Митька не слышит, конечно, говорить можно что угодно, однако баба Дуня верит, будь Митька живой, то за такие слова Таньке ох и досталось бы!
— С конем, сынок, то и приехала, — старуха показывает клюку. – Видишь? А без него я, как без ног… У меня еще два коня есть. Спрятала. Далеко спрятала. Чтобы Танька не увидела. Раздробит. Она коня моего покусать готова – столько злобы у человека. «Сиди дома, старая тетеря, не ползай!» А разве ж мне одной дома сидеть хорошо? Хоть удавись… Ни радио, ни живой души… Одна. С котом разве поговоришь? Дети твои взрослые, у них свои семьи. В Гомеле живут, когда в тюрьме не сидят… Они меня и жалеют, вижу, заходят, но мать не разрешает, цыкает. Тайком, бывает, заходят. Когда Танька тому, кто ко мне забежит, меньше в сумку гостинцев кладет. А есть же хочется детишкам. Попадает и людям, которые мне, бывает, посочувствуют… Не дает даже и смотреть им в мою сторону. Запретила. А людям что? Не надо – так не надо. Боже упаси, если разговор затею с кем! Сразу на Танькины окна поглядывают: не видит ли хоть она, а то будет беды. Правда ж. Она же, Митька, — это ж ты знаешь или нет? – к тебе никогда не приходит и детишек не приучила. Даже на Радуницу. Те приезжают другой раз на Радуницу, а на погост не идут… В доме потолкаются-потолкаются и поедут. Она, Танька, кроме как себя, кого больше любила? Детей же тогда сразу в детские дома определила, сама по курортам шастала, а там из них бандитов поделали. Вот так-то!..
А помнишь ли ты, Митька, как я говорила тебе, чтобы выгнал ты ее, Таньку, когда она сама к тебе прибежала? Помнишь? Ей в школу надо, а она к тебе. Не хватило у меня тогда смелости ее вытурить. Хорошо было б, ох и хорошо!..
Баба Дуня некоторое время молчит. Не больно любит и сама она ворошить старое, ведь старое-то не всегда приятно для нее. Если бы, рассуждает, не выгнала Катю с первым своим внуком, когда Митьку в армию забрали, то и Таньки не было б… Выгнала ж. А тогда, когда сын вернулся со службы, не пустила и на порог невестку. Вина здесь ее, что так получилось. Может, и Митька был бы жив. Да и жил бы, Манька же не Катькина подружка и ее не надо было провожать в пургу…
Миновав этот штришок в своей жизни, баба Дуня дальше жалуется сыну на Таньку, опять плачется, что была война и не вернулся Платон, а то б и детишек у нее имелось более, а не один Митька, и было б тогда кому заступиться за нее… Поплакала. Погоревала. А потом тяжело поднялась, сказала тихо и отрешенно:
— Это чтобы можно было открыть двери и прийти к тебе, Митька, я б пришла… ей-богу… с каждым часом мне все тяжелее топать до своей избушки… чтобы не идти мне уже домой… то и хорошо было б…
Баба Дуня шаркала ботиками по заросшей травой дороге и в этот момент услышала, что к лавке подъехала автомашина. Узнала: хлебная. Та всегда так тарахтит. В лавку сегодня она опоздала, явится на шапочный разбор. Женщины наберут сейчас хлеба и разойдутся, только и увидишь их. А ей, между прочим, и не надо сегодня туда – с сыночком, с единственным своим, наговорилась. Забыла, правда, похвалиться ему, что сразу три клюки сделал ей правнук Колька и сказал, пострел, передавая их: «На одного коня садись, бабушка, а двух спрячь, чтобы та бабушка не видела. Запряжешь, когда надо будет».
На правнуковом коне она сейчас и едет.
(С белорусского перевод автора)
