Тема школы и религии, точнее, их возможного соприкосновения, по праву относится к одной из самых сложных. Несколько лет назад я пыталась подготовить такую публикацию в нашей газете. Однако статья не состоялась. Наверное, потому, что ситуация на тот момент оставалась все еще очень сырой и неопределенной. Но какой она выглядит сегодня? Мне кажется, принципиально мало что изменилось.
Было бы неразумно отрицать, что в Беларуси влияние религии, церкви — отнюдь не только православной — на общество с каждым годом возрастает. Этому в значительной степени способствует уважительно–партнерское отношение к церковно–конфессиональным структурам со стороны государства. Но и почва, на которую падают зерна религиозности в Беларуси, — не целина. Наш народ имеет глубочайшие традиции религиозно–конфессиональной практики — в первую очередь, конечно, христианской, напрямую связанной с его национальной самоидентификацией и социальными устоями. Недавнее социологическое исследование, проведенное рядом негосударственных структур, в частности, лабораторией аксиометрических исследований «НовАК», отразило вполне ожидаемую тенденцию: более половины респондентов, граждан Беларуси, отвечая на вопрос «Кто я в максимальной или большей степени?», не обошли вниманием раздел, касающийся вероисповедания. Кроме того, более 40 процентов опрошенных религия роднит с другими людьми их национальности, более 60 процентов отметили таким связующим звеном традиции (праздники, обряды и др.), многие из которых, как известно, имеют религиозные корни. Казалось бы, ясно и понятно: восстановим утраченные за годы атеизма духовно–нравственные и культурно–традиционные начала и заживем счастливо. Но...
В Соглашении государства и БПЦ, заключенном еще в 2003 году, отмечено: сотрудничество указанных сторон отвечает интересам белорусского народа. Безусловно, при незыблемом уважении прав граждан на свободу совести и вероисповедания. И вот тут–то, в таких простых и бесспорных постулатах, неожиданно и затаился камень преткновения. А именно: где та грань, что отделяет свободу совести, мировоззренческую позицию «верить — не верить» от люмпенизированного жлобства — «да пошли вы все... мне никто не указ»? И дело не в том, что человек не имеет права на жлобство. Имеет. Стратегически важно, как на это реагирует общество. Обязано ли оно щепетильно считаться с подобным личностным выбором и носиться с ним как с писаной торбой?
Недалекие и агрессивные рассуждения о «поповских забабонах», «одурачивании народа», «темных бабках», как мне кажется, не имеют ничего общего с принципиальной позицией человека, строго придерживающегося атеистических взглядов. Просто пресловутое руководство к действию, заключенное в формулу «религия есть опиум народа», сделало свое «шариково» дело. Но неужели плоская, как доска, без струн человеческая душа — это и есть наша цель? И как тогда быть с «отравленными» религиозным опиумом великими художниками, писателями, композиторами, гениальными учеными прошлых веков? Их сложные, мятущиеся в поисках истины души чем–то ущербны?
Не подвергая ни малейшему сомнению основополагающий принцип светского характера государственного образования, я все же за то, чтобы в современные феминизированные школы страны пришли священники, обязательно разных конфессий. И не надо путать вменяемую им духовно–воспитательную функцию с образовательной светских преподавателей религиоведения. В какой форме школе осуществить сотрудничество со священнослужителями — надо подумать. Беседа, разговор по душам, дискуссия, совет — да мало ли что? Без оценок в журнале и доминирования. Верю: одним своим присутствием в классе серьезный священник способен оказать заметное влияние даже на трудных подростков. При этом священники, безусловно, должны отказаться от нового мифотворчества вроде не очень нравственных сказок о том, что маршал Жуков истово молился перед боем или Москву в 1941 году спасла икона. Этого не надо! Нужны добрые пастыри, а не конъюнктурщики, которых с лихвой хватало в прошлые годы... И если в результате тот, кому «никто не указ»: ни родители, ни учителя, ни милиция, — убоится хотя бы гнева Божьего (что вполне возможно, как показывает практика пенитенциарных учреждений), от этого станет кому–то плохо? Вот только, если ждать добровольного согласия на занятия со священником самого юного нигилиста и его родителей, которые молятся на бутылку, действительно, в результате потребуется уже разрешение руководства тех самых мест принудительного исправления. В этом заключается наша политкорректность? Чего мы еще ждем? Где принципы, а где беспринципность? Вопросы, на которые я до сих пор ответов не нахожу.
Что же касается формы... В данном случае она не появится ранее содержания.
