К подъезду подкатил кабриолет,
Вы вышли в платье цвета фиолет,
В манто и удивительном колье...
Я к Вам спешил, проделав триста лье.
Я бросил всё, отправившись в вояж,
Забыл пальто, цилиндр и саквояж,
Истратил тыщу франков на такси,
Чтобы шепнуть Вам: «Же ву зэм, Люси»...
Эти строки, написанные мной забавы ради в 1978 году, послужили прологом одной весьма любопытной, на мой взгляд, истории песни, судьба которой поразительным образом оказалась куда более счастливой, чем у многих других моих произведений, причем песен действительно состоявшихся и важных для меня.
По сути, она родилась благодаря старинной литературной игре с названием «буримe», которая, как многие знают, заключается в придумывании стихов на уже заранее подготовленные рифмы.
В общем, сидели мы как–то с приятелем по минскому клубу авторской песни Володей Борзовым и скуки ради выясняли: кто же из нас смешнее придумает историю типа «а ля франсе». Выбрали десятка два слов с французским привкусом (кабриолет, колье, вояж, такси...), зарифмовали их совместными усилиями и разбежались по разным углам комнаты на десять минут. Потом сошлись на поединок, прочитали друг другу свои вирши и решили, что победила дружба, поскольку оба наших произведения явно не тянули на бессмертие.
Что со своим рукописным творением сделал Володя, я не знаю, но вот я свое в урну не выбросил. Более того, спустя пару недель придумал к этому опусу незамысловатую мелодию и на одной из клубных посиделок показал все это дело «народу». Слушатели приняли песню благосклонно, и я тут же включил ее в свою концертную программу.
Уж не знаю, в чем там было дело, но моя «Французская история» стала близкой и родной нашему «невыездному» народу. Казалось бы, простая любовная песенка, а как аукнулась в сердцах «миллионов»! Кто–то из друзей с совершенно серьезным лицом сказал, что веет от этой песни буржуазным эротизмом, которого так не хватает нашей целомудренной социалистической любовной лирике на эстраде. Вот люди и тянутся к запретному плоду. И что призыв главной героини в самом финале песни потушить торшер есть не что иное, как призыв к сексуальной революции.
Такого рода пояснения показались мне весьма забавными, но всерьез восприняты не были. А зря! Легкие раскаты приближающейся грозы уже были осязаемы. На пороге стоял новый 1979 год. И вот в канун этого праздника меня неожиданно пригласили сняться в новогодней телевизионной передаче с названием «Вечер странностей».
Вообще–то на нашем телевидении в те годы существовала знаменитая программа о путешествиях, которая называлась «Ветер странствий». Придумал ее замечательный журналист Саша Чуланов. Его телевизионное детище было наполнено не только интересными сюжетами о родной стороне и дальних странах, но и вмещало в себя песни бардов, которые под таким туристическим соусом совершенно безболезненно проникали в официальный эфир и как–то ухитрялись не раздражать «сильных мира сего», ответственных за идеологию, а значит, и за культуру. Я откликнулся на приглашение мгновенно, поскольку в те времена появление на экранах телевизоров было для меня большой удачей и радостью. Когда же я узнал, что эта новогодняя сказка будет еще и костюмированным спектаклем с песнями, то радости моей не было предела.
По сценарию я должен был изображать заезжего французского шансонье по имени Боб Шампанский. Мне подобрали костюмчик мушкетера из гардероба одного минского театра, приклеили роскошные усы и отправили учить роль. Роль была внушительной не столько по размерам текста, сколько по эмоциональному всплеску. Я должен был появиться в кадре, бряцая шпагой и гитарой одновременно.
Заранее была сделана приличная фонограмма. И мне оставалось лишь закатить глаза, изображая страсть, и открывать рот, максимально стараясь попасть губами в текст песни... И тут случилось непредвиденное. В студии появился какой–то взъерошенный человек со сценарием в руке, который прямиком направился к режиссеру. Несколько мгновений они оба читали текст, после чего в глазах режиссера появилась растерянность. Был объявлен небольшой перерыв в съемках.
— Послушай, Боря, — обратился ко мне расстроенный режиссер, — а нет ли у тебя какой–нибудь другой французской песни?
Я признался, что таковой у меня не имеется.
— Все очень плохо! — помрачнел режиссер. — Дело в том, что песня, которую мы планировали выдать в эфир... Как бы это лучше сказать? Ну, в общем, ее никак нельзя в этот эфир давать по причине весьма деликатной.
И я, конечно, сразу же подумал про торшер.
— Это все из–за него? — догадался я.
— Да, — признал режиссер. — Но насмешки такого рода, сам понимаешь, чреваты.
Честно говоря, я уже мало что понимал.
— И над кем это я насмехаюсь, — побледнев, спросил я. — И при чем здесь торшер?
— Какой торшер? — удивился режиссер. — Ты финал своей песни хорошо помнишь?
— Помню, — отозвался я отрешенно:
— Я прошептал в волнении: «Люси!
О чем захочешь, ты меня проси!»
И ты вздохнула: «Потуши торшер!»
И я сказал: «Пожалуйста, ма шер!!!»
«Вот–вот! — устало выдохнул режиссер. — И о чем ты только думал, когда писал про Машера?»
«Ма шер, — сказал я, — по–французски означает «моя дорогая».
«Для кого «моя дорогая», а для кого и «наш дорогой», — последовал тихий ответ.
И тут я все понял. Боже мой! Какая фантазия! Нечеловеческая бдительность в поисках второго дна в простой дурашливой песенке. Бедный Петр Миронович Машеров, первый секретарь Компартии БССР! И кому только почудилась опасная аналогия? Но я понимал, что аргументы обвинения весьма серьезны и надежд на то, чтобы переубедить редакцию в выпуске песни в эфир, уже нет никаких — поднять руку на 1–го секретаря?!
Мой мушкетерский костюмчик в одночасье стал мне тесен, а приклеенные усы уже не топорщились, как у персонажей Дюма, а понуро повисли, как у моржа, вынырнувшего из проруби.
Хочу успокоить своего читателя, сказав, что все мне сошло с рук. Песню эту, конечно, в эфир не выпустили, но и усы отклеивать не стали, поскольку неожиданно мне припомнилась вполне французская песенка замечательного барда Володи Ланцберга. И мой Боб Шампанский сыграл–таки свою выдающуюся роль, спев при этом стихи куда более крамольные. Впрочем, крамольными они стали лишь в середине 80–х, когда у руля тонущего СССР, стоял другой бравый капитан.
Мишель, не пори муру,
Не помри сдуру...
А моя «Французская история», пережив штормы потрясений, по–прежнему звучит в концертах уже дуэта Галины и Бориса Вайханских, может быть, не так часто, как прежде, но звучит. На нее время от времени пишутся пародии знакомыми и не знакомыми мне людьми, тем самым убеждая меня в том, что песня все еще живет в сердцах народных, ведь, как вы знаете, на плохие композиции пародии не сочиняются.
Время от времени с этой песенкой по–прежнему случаются курьезы. Не такие громкие, правда, как тогда в канун нового 1979 года, но все же.
Помнится, в 2006 году наш дуэт был приглашен на фестиваль авторской песни в Красноярск, где проходили и концерты почетных гостей, коими мы с Галиной и являлись. Один из таких концертов состоялся в Красноярском государственном политехническом университете. Выступали мы вместе с легендой авторской песни Александром Городницким, которого все хорошо знали и любили. Собственно говоря, зал собрался прежде всего «на Городницкого» и потому был переполнен. Мы свое отделение построили на исполнении своих самых известных песен, поскольку были в Красноярске впервые и не боялись повториться. Зрители принимали очень тепло.
После выступления ректор университета пригласил выступавших бардов в свой кабинет посидеть за чашкой чая. Кроме самого ректора, на эту встречу были приглашены и несколько преподавателей университета. Атмосфера была чудесной, дружеской и очень теплой.
Возле меня сидел красивый седовласый преподаватель–профессор, который неожиданно застенчиво сказал:
— Мне очень понравились ваши песни! Но одну из них вы никак не могли написать по причине вашего возраста.
— Какую песню вы имеете в виду? — спросил я, зябко ежась под дружеским взглядом пожилого профессора.
— Ну как же, молодой человек, а песенка про кабриолет разве вами написана? Да будет вам известно, я эту песню слышал и пел еще в годы далекой своей юности. А это было, знаете, как давно.
— Как? — спросил я.
— Да уже лет тридцать как! — грустно отметил седовласый профессор.
— Вполне возможно. Поскольку именно в это время я ее и написал.
— А сколько же вам тогда лет? — удивился он.
В общем, неожиданно выяснилось, что среди нас двоих я был несколько старше своего визави.
Кто знает, какие новые курьезы в будущем ждут скромного автора в связи с этой «Французской историей»? Поживем — увидим.
Борис ВАЙХАНСКИЙ.
