Вот почти целая моя жизнь прошла, и я вспомнил. Много раз дед говорил по–разному, но, в принципе, одно и то же: «Какая бульба на колхозном поле! Одна в одну, вот как кулаки! И жуков почти нет...» Или: «А на колхозном поле жито такое красивое — высокое, колосок к колоску...» И бураки на том поле, и морковка, и пшеница, и даже кукуруза росли какие–то невероятные. Все там, по словам деда, было какое–то выдающееся.
Мне, ребенку, те разговоры казались неинтересными. Какая разница, что и как на колхозном поле растет? Но осенью в 1970–м, когда мне шел двенадцатый год, а шумные и большущие комбайны уже сжали ячмень (ясное дело, хороший), произошло вот что. Дед повел меня на то поле, начинавшееся сразу за нашими садом и огородом. Накануне прошли дожди, ноги проваливались в мокрую черную землю, а сапоги сделались такими тяжелыми от налипшей земли, что идти не хотелось. Но мы шли и шли. Под серым низким небом, по стерне, по липкой грязи. Наконец остановились посреди поля, и дед, оглядевшись по сторонам, сказал: «Вся эта земля, вот от тех больших елок и вон до той дороги — видишь? — наша... Раньше была наша...» Потом он показал бугорок и пояснил, что под ним камень, что здесь стояло его гумно, большое, с высокой соломенной крышей. Что братья помогали бревна возить, рубить, поднимать, складывать венцы... Он даже руками сделал такое движение, будто широкие ворота распахнул, а потом вошел вовнутрь и стал показывать, где снопы лежали, как воз сюда въезжал, где конная молотилка стояла, где и что на стенах висело... Сюрреалистическая картинка! Но это я сегодня понимаю, а тогда и слова такого не знал.
Читайте также
Уже потом, когда я подрос, узнал, как молотилку, лошадей и коров пришлось отдать в колхоз. Как приехали землемеры и все это поле, от старых елок и до дороги, перемеряли, а сеять на нем запретили (да и не было уже зерна, чтобы это поле засеять). И других хозяев землю перемеряли и забрали. Гумно еще долго стояло, в нем беженцы прятались, но в самом конце войны сгорело, а вот камень остался...
Я вырос, учился в Минске, а дед сильно состарился — девяносто пятый год, а он все ходил от хаты к тому колхозному полю, смотрел на него. Возвращался в дом, воду пил, ложился передохнуть, вздыхал и говорил про поле, про то, какая там земля хорошая, и обязательно что–нибудь вспоминал: про старших сыновей, про свою молодость, когда он был мужчиной сильным, не то что теперь... Ни разу не слышал от него ни плохого слова про революцию, ни хорошего. А вот про землю он говорил часто. Даже улыбался, когда рассказывал, как деревья корчевал, а потом за плугом ходил. Босиком по теплой земле.
На чужой даче с пластмассовым стаканчиком в руке я смотрел на большое осеннее поле. Точнее, на три старых дерева, на два рыжих дуба и облетевший ясень. Думал, что вот когда–то, давным–давно, стояли под теми деревьями дом, гумно, хлев, колодец, наверняка и сад был. Дорога к тому дому вела. Жили там люди. Не знаю, хорошо или не очень, богато или бедно... Но вся земля вокруг хутора принадлежала им. Это была их земля. Хозяин знал каждую кочку, каждый бугорок и канавку.
Как–то странно, сюрреалистично сблизились, сплющились, слились и столетний юбилей Октябрьской революции, которая раздала землю нашим дедам и прадедам, а потом забрала, и тихий древний праздник «Дзяды»... И оба эти события причиняют ноющую фантомную боль.
ladzimir@источник
