Сукачев – это и «Москва, я твой пьяный ребенок», и «Поворачивай к черту!», и «Моя бабушка курит трубку». И даже этот наш с ним абсолютно серьезный и трезвый разговор ничего в читательском сознании не изменит. Все так и будут ждать, когда он меня пошлет или скажет что-нибудь панковски-дерзкое. Или что мы договорим – и тут же с облегчением нажремся, перестав притворяться приличными людьми.
Сукачев поставил знаменитый спектакль «Анархия» в «Современнике», снял три полнометражных фильма и несколько клипов, написал несколько сценариев, сыграл три десятка ролей в кино и спроектировал одну железнодорожную станцию. Но ассоциироваться у публики он всегда будет прежде всего с рок-н-роллом, не обязательно с «Бригадой С» – «оркестром пролетарского джаза», как они себя называли, – но с рок-н-ролльным образом жизни как таковым. Сколько бы серьезных интервью он ни дал и сколько бы умных мыслей ни высказал – к его лицу навеки приросла маска угарного, отвязного и хмельного (или похмельного) Гарика, который себе позволяет самые фантастические эскапады.
– Вот про это – для меня – спектакль «Анархия», – говорит он, допивая единственную за весь разговор чашку зеленого чая. – Про то, что все твои скелеты в шкафу всегда с тобой и никогда ничего не исправишь.
– Я знаю, что вы еле выкроили время на разговор – репетируете что-то. Спектакль или фильм?
– Просто два концерта – четыре человека из «Бригады» и я. Мы выступаем редко и только когда хотим – можем себе это позволить, потому что много чем занимаемся, кроме выступлений. Новых альбомов мы пока не пишем, хотя с десяток новых песен у меня накопилось – просто альбом как жанр постепенно исчезает. Был винил, были кассеты, были, наконец, диски – а сейчас музыка выкладывается в интернет и там живет. Жанр умер не везде, на Западе альбомы по-прежнему выпускаются, но в России за тридцать лет так и не была налажена дистрибьюция, и бороться с этим, простите за грубое слово, трендом я не вижу смысла. Кроме «Фили-рекордз», кажется, никого назвать не могу.
– Кризис наверняка ударил и по концертам...
– И сильно ударил, потому что вздорожало все: билеты, гостиницы, помещения, и если включать все это в стоимость билета – попасть на клубное выступление можно будет только за пять тысяч, и то минимум.
Организаторов жалко. Но люди, несмотря на кризис, готовы платить, особенно если ездишь мало и у них не так много шансов тебя увидеть. Мне этот кризис не так страшен, потому что я хорошо помню начало девяностых. Вот тогда музыканты резко обнищали, потому что не стало ничего вообще. Ни помещений, ни организаторов – советская система рухнула, новой не было. Примерно два года мы были очень бедные. Но потом стали открываться клубы – первым был, насколько помню, «Секстон», – объявились менеджеры, выросли новые слушатели, и как-то году к девяносто пятому все наладилось. Оно и сейчас наладится, просто поменяет формат. Будут, допустим, небольшие площадки, может, квартирники... Но я и не нуждаюсь в больших залах. Я никогда не обращался к коллективному бессознательному, меня устраивают маргиналы.
– А кино вы сейчас не делаете?– Сейчас так получается, что ничего делать нельзя – именно из-за кризиса, который еще только разгоняется; но я все равно делаю. Идей много. Был придуман у нас с Джаником Файзиевым спортивный фильм «Лучшая в мире», мы сделали презентацию и получили от Министерства культуры самую большую сумму из всех тогдашних проектов, но брать ее не стали. Потому что там действует такое правило – вполне, кстати, справедливое: если ты в течение конкретного времени не запустился, должен все это вернуть. А если вернуть не сможешь – отдашь с процентами. И проценты растут. Поскольку всей суммы у нас не было, мы запускаться не стали. Но я к этой истории вернусь еще.
У меня первый сценарий был – «Дом солнца», так он ждал своей очереди примерно двадцать лет. Я успел снять и «Кризис среднего возраста», и «Праздник»... «Кризис» был во многих отношениях неправильный фильм, сделанный на коленке. У меня не было никакого режиссерского опыта, кроме нескольких клипов, а у Опельянца – почти никакого операторского. Но нам – мне, Харатьяну, Ване Охлобыстину, Ефремову, даже Феде Бондарчуку – важно было тогда высказаться о своем поколении, о месте его в мире, и мы высказались, не считаясь ни с какими правилами. И те, кто этот фильм посмотрел, кто к этому же поколению принадлежал, – они все поняли.
– А что за поколение?
– Последнее советское. Оно довольно большое – от тех же Харатьяна с Охлобыстиным до Владимира Хотиненко, допустим: он в девяностые снимал исключительное кино – «Зеркало для героя», «Макаров»... «Зеркало» ведь раньше – и лучше! – чем «День сурка». Так получилось, что хоть мы и жили за железным занавесом, но у нас за этим занавесом были первоклассная литература и ни на что не похожее великое кино. И то, как люди с этим опытом выживали в новом пространстве, гораздо более открытом и при этом более безвоздушном, – вот это интересно. Охлобыстин про это написал, а я снял. И это был как раз тот момент – девяносто седьмой год, – когда все кончилось, все окончательно разошлись по другим форматам, разделились по убеждениям и просто, к сожалению, перестали быть молодыми.
– Среди литераторов идеологические разделения очень ощутимы. А в музыке?
– А в музыке не так, но я здесь не могу сказать за всех. Могу за себя: для меня на первом месте была и осталась дружба. Если мы чувствуем, что какие-то темы нас могут поссорить – мы этих тем просто не трогаем. То, что объединяет меня с друзьями – с теми же Ефремовым или Охлобыстиным, – оно больше любой политики и любых разногласий. Я могу пожалеть Ефремова, когда он что-то говорит, или Охлобыстина, когда с ним не согласен, но переубеждать не буду. У нас не те отношения и мы не в тех годах, чтобы нас могли рассорить политика или вкусы. Между прочим, ни Шевчук, ни Макаревич среди музыкантов ни с какими гадостями не сталкивались.
– Я вас не могу не спросить: зачем люди пьют?
– А вы не пьете?
– Совсем нет. Или по минимуму в день рождения.
– Ну, значит, повезло, физиология такая. В молодости человек пьет для веселья: друзья кругом, рок-н-ролл, девушки, ну и алкоголь как естественная часть общего праздника. Ничем не омраченное удовольствие можно получать лет до тридцати пяти. Потом начинаются муки похмелья, настолько тяжелые, что даже не знаю, с чем сравнить это состояние. Ну это вселенское отчаяние какое-то, чувство полной неправильности – и собственной, и мира вокруг. Я всегда люто завидовал Галанину, Шахрину – они могут веселиться накануне, а утром свеженькие, как после фитнеса, Галанин в особенности. Я не такой... Ну обидно же, в самом деле, – всем весело, а у тебя, что называется, измена, страшно вспомнить... Избавиться от алкоголя много труднее, потому что, скажем честно, никаких других средств от депрессии человечество не придумало. Никак иначе эту тоску и тревогу не снять.
С супругой
– Откуда депрессия?
– А накапливается. Это же как ртуть. Сегодня ерунда, завтра мелочь – а потом на тебя давит такая тяжесть, что, отлично все понимая, срываешься. И тогда с утра – муки совести, но у них свой плюс: начинаешь как-то довольно глубоко видеть разные вещи. Я думаю, что все свои лучшие песни – по крайней мере серьезные – я придумал именно в этом состоянии. Никогда так не пишется, как в депрессии, никогда так не понимается.
– Я очень люблю у вас московский цикл, все эти «Месяц май» и прочие пролетарские стилизации...
– Я тоже их люблю, спасибо.
– Но вот те, чьим голосом был «Оркестр пролетарского джаза», – они ведь исчезли? Где сейчас вообще пролетарии?
– Да куда же они могли деться? Все эти люди остались. Просто жизнь стала такая, что мы с ними не пересекаемся. В советском мире все были более или менее в одних дворах и троллейбусах. Потом стали расслаиваться и перестали встречаться, и многие уже на улицах друг друга не узнают. Но Москва – она ведь все та же, и люди почти те же. Говорят, что она неузнаваема. А я после дождя вдохну, как пахнет мокрый асфальт, – и всё, я опять в Москве, и мне опять пятнадцать, двадцать, тридцать лет... Это особенно чувствуется, кстати, на мотоцикле.
– А вы до сих пор на мотоцикле... того...
– Я же не гоняю. Я просто люблю ездить, и с женой мы часто ездим, особенно любим куда-нибудь за город, чтобы долго. Но и в Москве можно. Я отлично помню, как мы с другом – нам по семнадцать было, – ни копейки не взяв у родителей, купили первую «Яву». Ездили по очереди отмечаться в спортивный магазин почти месяц, кто когда мог. И купили в результате. Кстати, говорить, что такой радости мне ничто уже потом не приносило, я не буду, потому что это неправда. Springer принес.
– Но в пробках же невозможно нормально ездить...
– Да много чего невозможно. А я делаю и буду делать.
Дмитрий Быков.
Советская Белоруссия № 46 (24928). Суббота, 12 марта 2016
