До сих пор еще с моих подростковых лет живут они в памяти — эти мать и дочь. Может, еще и потому так помнятся, что как-то сразу влились в нашу разнонациональную дворовую семью на Сторожевке, по-своему укрепили ее большую и добрую, чуткую душу. Хотя у каждого были и свои радости, и беды, житейские трудности-невзгоды, и поиски лучшего. Короче, свое и общее. Так и шло житье-бытье.
Нос
Близилась к завершению одна из кровавейших и тяжелейших войн. И хотя Минск лежал в развалинах и грудах обгорелого кирпича, но у всех от мала до велика царил подъем. Все с песнями, шутками-улыбками выходили на расчистку улиц, посадку деревьев и кустов. Мирную трудармию чуть ли не каждодневно пополняли возвращающиеся в родные гнезда беженцы. Город улыбался солнцу и надеждам. Оптимизм пускал корешки-корни в каждом сердце.
В эту пору в нашем дворе в одной из деревянных одноэтажек с общими коридором и кухней поселились пожилая женщина с вытянутой и тоненькой, как подсолнух, девушкой Татьяной. Все считали их бабушкой и внучкой, но, к удивлению, выяснилось, что были они мать и дочь. И имя у старшей, выглядевшей лет на шестьдесят, было непривычно странное — Магда Суреновна.
В только что освобожденном от гитлеровцев Минске общеобразовательные школы разделили на женские и мужские. Танька, как и другие девчонки, пошла в 28-ю, в районе Комаровки. Судя по всему, матери она не доставляла особых хлопот. Училась хорошо, помогала дома, отоваривала в магазинах карточки. Копалась на грядке, носила из колонки воду. Магда Суреновна души не чаяла в дочери.
Но вскоре трудяга и тихоня стала выкидывать фортели, проснулся, как говорится, характер. В свои пятнадцать она быстро заневестилась. Высокая, фигуристая, с копной светлых волос, перехваченных сзади аптечной резиночкой, с длинноватыми ресницами, с зеленовато-голубыми глазами, она была бы писаной красавицей, если бы не… нос. Длинноватый, острый, он на ее кругловато-миловидном личике казался явно чужим. Это вызывало у Татьяны недовольство, доходившее до отчаяния и частых скандалов.
Явь тайны
Шло-шло время, а чувство ее не проходило. Таня чувствовала себя никому не нужной. Все более отчаянно смотрела в зеркало. Ей казалось, что у нее и лица нет — один только нос, один нос!.. «Ну почему, почему все так, почему я такая, почему?!»
Морщась от яркого света, Таня резко повернулась и уперлась взглядом в материнское лицо — темные глаза, черные волосы с прядками седины и нос крупный, с горбинкой.
— Ты, ты во всем виновата! Зачем ты только родила такую уродливую, как сама!.. Лучше бы я не появлялась на свет! — кричала, совершенно не владея собой, Татьяна, не в силах остановиться. — Почему, почему я похожа на тебя, а не на папу, почему?!
Магду Суреновну закачало, подкосились ноги, ухватившись рукой за край стола, она опустилась на табуретку. Побледневшая, немеющими губами она прошептала:
— Не я тебя родила. Когда ты была совсем маленькой, совсем-совсем несмышленой, погибли твои родители. Вот и взяла тебя.
Смысл этих слов до Тани дошел не сразу. Злость давила ей горло. Что-то хотела крикнуть, но не смогла. Выскочила во двор. Во дворе с размаху плюхнулась на скамейку. Затем откуда-то выхватила смысл слов матери: «Не могла родить… взяла тебя…» На какой-то миг ей стало страшно, в голове снова непонятная пустота.
Татьяна забыла о своей и маминой внешности, о любви к Игорю. А когда все это всплыло, горько усмехалась, гнала все от себя прочь. Правда, ей и прежде что-то казалось не так, какая-то далекая-предалекая тень чего-то иного робко в ней возникала, что-то другое туманилось — и лицо, и голос. Но была у нее эта, эта мама с некрасивым, крупным, с горбинкой носом, а другая, возникающая жизнь — не ее жизнь.
Нестерпимая боль сжимала сердце и Магде Суреновне: «Как, как она могла такое сказать, такое раскрыть ей, Танюшеньке, доченьке?» Да, ее кровные родители трагически погибли в Армении. Там мужья служили в армии.
Думала, думала Магда Суреновна, держась за больное сердце, думала: «Из Армении они сразу переехали в Западный военный округ, в Белоруссию, а затем был Минск». Сжимало, сжимало сердце. «Скорая помощь» увезла ее в больницу. Поехала и Таня, всю дорогу держала Магду Суреновну за руку и шептала: «Мама, мамочка, живи! Я с тобой».
Каждый день после школы Таня бежала в больницу и часами просиживала у постели матери, не отпуская ее холодной руки. Ни словом не касались они того, что случилось, не зная, даже боясь думать, что будет между ними дальше, отдалят ли их друг от друга общая тревога и житейская боль.
Когда же Таня уходила домой, Магда Суреновна металась на больничной койке не в силах понять, а тем более оправдать то, что смогла она открыть тайну, о которой не знала не только Таня, но и никто другой… Не могла со своим поведением смириться и Таня, угнетала мысль: как жить дальше?
Букетик памяти
Верно говорится: беда одна не ходит. По возвращении от матери из больницы Таня узнала, что ждала ее дома черная весть. Официально-скупая бумага сообщала: во время Кенигсбергской операции 3-го Белорусского фронта геройски погиб командир танкового полка Иван Васильевич Кронин. Вечная память герою. Что еще сообщалось-говорилось, из-за утонувших в слезах глаз Таня уже разобрать не смогла. Она завалилась на старенький, с выбитыми пружинами диванчик и со стонами, так как потеряла голос, лишь покачивалась из стороны в сторону. Назавтра она еле-еле собралась, чтобы отправиться в больницу к матери. Нет, нет, она ей ничего не скажет, нет… Это убьет совсем ее, убьет…
В больнице мать, взглянув на дочь, только и спросила:
— Что с тобой?
Землистое лицо вытянулось, запали щеки, вызывающе выделялся нос.
— Девочка моя, ну что с тобой?
Таня, как всегда, взяла мать за руку и гладила, гладила. И еще раз твердо решила: о гибели отца — ни слова. Никогда.
Выписали Магду Суреновну через месяц. Она значительно сдала в весе, выходя на скамеечку во двор, с грустной улыбкой говорила соседкам:
— Во, килограммчиков двадцать скинула. Вернется мой Ванюша с фронта — не признает.
— Ну что вы, — слышалось в ответ, — такую жену любимый муж всегда узнает.
Она ждала, подчас в печали вскидывала руки, тогда Татьяна, через силу улыбаясь, не глядя матери в лицо, а куда-то вбок, не громко, но внушительно выдавливала из себя:
— Ма-ам, папа выполняет важное задание, потому и не может пока с нами связь держать. Не мучь себя, успокойся.
Но Магду Суреновну тяготило и другое: она все никак не могла простить себя, что могла тогда такое высказать дочери из-за глупой запальчивости. Дочь же думала, что мама терзается из-за отсутствия вестей от отца.
Пробежал год. За это время Магда Суреновна несколько раз побывала в больнице, пережила второй инфаркт… Через несколько лет на старом минском кладбище вырос могильный бугорок. У камня-памятника, казалось, круглый год стоит баночка с маленьким букетом неувядающих цветов. Внизу памятника слова: «От дочери Татьяны и внучки Магды». Значит, дочь назвала свою малютку в честь бабушки…
Сама Татьяна съехала с нашего двора где-то через год-полтора после смерти матери. Говорили, вышла замуж.
На старом кладбище время от времени бывал и я, навещал близких, родных мне людей. Как ни странно, у могилы-бугорка Магды Суреновны никого ни разу не встречал. А вот баночка с букетом всегда бросалась в глаза. И все же как-то увидел Татьяну с дочкой. Девочка напоминала мне бабушку Магду. Своей неспешностью, взрослым мудрым взглядом. Перехватив мою удивленную улыбку, Татьяна сказала:
— Жаль, что мама не увидела внучку. Была бы счастлива. О гибели отца она тоже знала раньше меня. Я, оказывается, получила вторичное уведомление. Милая мама. Мне опять ничего не сказала, в общем, как и я ей. Чтобы не ранить друг друга, скрывали беду. Во всем этом, пожалуй, своя доброта и мудрость.
Мы тогда о многом переговорили, о многом вспомнили. И вот уже через годы с согласия Татьяны Ивановны родилась эта житейская история-быль, корни которой, надеюсь, дадут рост новой доброте.
