Я много слышал и читал о блокаде партизанской зоны в Ушачском районе, о знаменитом прорыве. Слышал от местных стариков и тех, кто тогда был подростком. Каждый год, иногда по нескольку раз, приезжал в те места. А вот написать решил только сейчас.
У проселочной дороги, на въезде в деревню Старинка, на пригорке стоит памятник. Обычный, таких в Беларуси много. Но есть и то, чем этот памятник отличается от сотен, а может, и тысяч ему подобных. Фамилии погибших, как правило, выбиваются на граните с лицевой стороны, таков порядок. А здесь — мало того, что фамилии выбиты мелким шрифтом в два столбика, но погибших в одной небольшой деревне оказалось так много, что пришлось высекать остальные на двух торцах памятника. Многие, чьи имена высечены на памятнике, погибли в дни блокады, во время знаменитого прорыва.
Перед летней кампанией 1944 года, в апреле, немцы решили «зачистить» тылы в Белоруссии, в частности на Витебском направлении. В окружение 6 дивизий — включая СС — попала вся партизанская зона между Лепелем и Ушачами, а это 16 партизанских бригад общей численностью до 17 тысяч бойцов. Партизаны заняли оборону по периметру, достигавшему 240 км, против 60 тыс. немцев. Силы были неравны. Через три недели кольцо стянулось до 8 кв. км в районе Ушачей. Те партизаны и гражданское население, которые оказались в окружении, пошли на прорыв — на танки, бронетранспортеры и пулеметы. Сейчас в тех местах знаменитый мемориал — «Прорыв». Сколько тогда людей погибло, учитывая обозы и гражданское население, идущее следом, и сколько прорвалось, точно не известно. Командир объединения партизанских бригад и отрядов В.Е.Лобанок вырвался из кольца и был тут же эвакуирован на Большую землю. Он, единственный из партизанских командиров, кто награжден орденом Суворова I степени.
У Василя Быкова, уроженца тех мест, в повести «Карьер» один из персонажей вспоминает о том времени: «...Весной сорок четвертого, в прорыв, ага... Ну отстреливались, бегали, совались туда–сюда, и осталось нас всего ничего, два десятка ребят, и почти все ранены. Ночью, когда немного утихло, пересидели в болоте, утром выбрались — куда деваться? А он цепями пущу прочесывает, все обстреливает, куда не долезет — огоньком! Ну нашлись у нас некоторые, говорят: на елку залезть. Елки густые, снизу ни черта не видать, вот ребята и позалазили, ремнями к стволам попривязывались, чтоб не упасть, значит, долго сидеть собрались. Я тоже забрался повыше, привязался, сижу, покачиваюсь на ветру — хорошо! Но слышу, уже затрещало, идет, значит, цепь. И тут, слышу, овчарки лают. Э, не дело сидеть! Кувырком вниз, еще бок до крови содрал, и дай бог ноги! Бегал от тех цепей и так и этак, опять ночь в болоте отсидел, под выворотиной прятался, возле дороги в пыльной канаве полдня пролежал, кое–как выбрался, когда оцепление сняли. Потом на фронт попал, в Восточной Пруссии отвоевался. В сорок пятом осенью по первой демобилизации прихожу домой (я же из Ушачского района), слышу, как–то говорят: в Селицкой пуще скелеты на елках сидят. Подвернулся случай, заехал. Действительно, воронье вьется, каркает, пригляделся — знакомые места. А на елках беленькие косточки сквозь ветки виднеются, ремнями попривязаны, некоторые с винтовками даже. Снимали потом, хоронили. За полтора года воронье обглодало...»
Говорит Николай Николаевич Кирпич — директор музея народной славы Ушачского района:
«Днем 4 мая 1944 года «первая антифашистская бригада» пошла в психологическую атаку. И они почти прорвали кольцо, но кто–то крикнул, что ранен командир Радионов. Пришлось им откатиться в Мотыринский лес».
Вообще, зловещая история Гиль–Радионова выделяется даже на фоне пестрой и кровавой мешанины тех лет. Подполковник Гиль летом 41 года попал в плен. Поставленный перед выбором, махнул рукой на присягу и предложил немцам создать вооруженный отряд из пленных. Дело было после Сталинграда, и даже самые идейные национал–социалисты стали закрывать глаза на «расовые недостатки» славян, поскольку вермахту не хватало пушечного мяса. Единственное, что от него потребовали, так это добавить к сомнительной фамилии Гиль материнскую Радионов. Вскоре в тылах группы армий «Центр» появился охранный полк «Русский легион». Гиль–Радионов и его шайка свирепствовали покруче немецких эсэсовцев. Преследовали, убивали, сжигали и закапывали. Кровавая дорога тянулась за «народниками», так тогда именовались радионовцы. Наверняка изменник Гиль строил красивые планы на будущее, но обстановка на фронте стала меняться, и его «ратники» что ни ночь стали перебегать к партизанам. Гиль–Радионов тоже почувствовал на шее удавку, однако действовавшие в лепельских лесах оперработники «СМЕРШ» решили провести поучительную комбинацию и склонили изменника к сотрудничеству. Тот долго не колебался. Перебив своих недавних обожаемых хозяев, радионовцы дружно перешли к партизанам, Лубянка старательно отрабатывала новый опыт и намеревалась перенести его на «локотскую» бригаду Каминского, командование белорусских полицейских отрядов, а потом, перед выходом на украинскую территорию, подобраться таким же образом и к тамошним боевикам, все более разочаровывавшимся в Гитлере. Вскоре бывший «легион» стал называться «первой антифашистской бригадой» и убивал немцев столь же ревностно, как недавно это делал по отношению к своим соотечественникам. Понятно, что и Гиля, и его команду в самом обозримом будущем ожидали воркутинские каторжные лагеря, но вмешалась судьба, и Радионова настигла немецкая пуля, освободив его от неминуемого суда. А его «собригадники» вкруговую потом получили по 25 лет, редко кто отделался десяткой. Странно, но в неразберихе начала 90–х годов кто–то в Ушачах не придумал ничего лучшего, чем с большой помпой перезахоронить Гиля. Крепки у нас задним умом и уникальным беспамятством...
Продолжает Н.Кирпич: «Когда я работал над книгой «Память» Ушачского района, находил в Национальном архиве удивительные документы. Некоторые партизанские и немецкие донесения описывают одно и то же событие, например, как освобождали Ушачи. Но по–разному. Пишет, скажем, секретарь подпольного райкома комсомола Василевский: «Мы им тут как дали! Так они и убежали!» А немцы пишут, что бандиты, силами до 30 человек, попытались атаковать, но были рассеяны автоматно–пулеметным огнем. Майор–комендант написал командованию, что Ушачи не имеют стратегического значения. Ему вскоре пришел приказ разделиться на две части и идти в Полоцк и Лепель.
Еще красноречивый пример. Железная дорога Полоцк — Молодечно — Витебск. По ней шли ресурсы в 3–ю танковую армию, воевавшую под Витебском. За определенный период, по немецким сводкам, прошло 114 эшелонов. 4 взорвали партизаны. А по донесениям партизан — уничтожено аж 120 эшелонов. Вот такие дикие нестыковки.
А потери? Когда раньше мы вели экскурсии перед профессиональными военными и называли официальные цифры потерь, то профессионалы только пожимали плечами. Как это так: немцев 6 полнокровных дивизий, снятых с фронта, а это 60 тысяч хорошо вооруженных солдат, а партизан — всего 17 тысяч? И при этом такие незначительные потери. Тактика партизанской войны не предполагает держать фронт. А партизаны держали настоящий фронт по периметру своей партизанской зоны.
В 1972 году вышла в Москве книжка В.Е.Лобанка «Партизаны принимают бой». Владимир Елисеевич, видимо, боясь, что его обвинят в том, что много людей положил, назвал цифру 686 человек. Во второй книге, изданной в Минске, стало уже 868 человек. Когда вышла книжка, подготовленная институтом при ЦК партии, там давались цифры по всем партизанским бригадам и соединениям, и я подсчитал, сравнив с книжкой Пономаренко. Получилось, что соединились с частями Красной Армии около 10 — 11 тысяч партизан.
Лобанок с Дубровским начинали партизанскую деятельность здесь, в Ушачском районе. Дубровский — с 9–го отряда в районе Истопища, а Лобанок — в Лепельском районе с 68–го отряда. Эти отряды объединились в бригаду Дубова. Лобанок стал комиссаром, а Дубровский комбригом. В этой бригаде все ребята местные. К 43 году в ней насчитывалось более двух с половиной тысяч человек. Бригада становилась почти неуправляемой. Командование перед Москвой настаивало на том, чтобы бригаду поделить. Так и сделали. Лобанок стал комбригом бригады им. Сталина. Получил свой участок обороны. А в 43 году Дубровского вызвали в Москву, где он получил генеральскую звезду, имея 4 класса образования, и Звезду Героя Советского Союза. Потом в сентябре полетел Лобанок. Вернулся с приказом, что он назначен руководителем военно–оперативной группы ЦК ВКП(б). Федор Фомич Дубровский (возможно, недовольный таким раскладом) убедил руководство и ушел со своей бригадой в Чашникский район.
Немцы накануне белорусской операции провели серию специальных мероприятий против партизан. Во многих районах досталось им сильно. Здесь, в Ушачском районе, бились 25 суток. Лобанок прорвал блокаду, я лично разговаривал с теми, кто прорывался и выходил вместе с ним. Многие отряды и бригады вышли из окружения в Бегомльский и Борисовский районы. Прилетел самолет из Москвы на аэродром у деревни Волова Гора, Лобанок улетел. Но блокад было несколько. В каждой зоне — своя.
А сколько мирных жителей погибло в блокаду и на прорыве? Кто же их считал... Более–менее необремененными себя чувствовали соединения, передислоцированные в наш район во второй половине 43 года. Остальные бригады были местные. Представляете, какой хвост тащился за ними? Это и отцы, и деды, и внуки с племянниками, жены, подруги. Сам Владимир Елисеевич рассказывал, что, когда снималась бригада, за ней на три километра хвост из беженцев тянулся. А что творилось потом в Мотыринском лесу! Старушка из моей деревни ходила искать брата, так говорила, что ступить было тяжело, везде трупы. Две недели немцы хоронить убитых не разрешали...
А другая старушка из Великих Долец поехала сына–партизана искать. Нашла. Темные волосики, полушубочек... Положила на тачаночку, привезла, выкопала могилку, застелила лапками еловыми, похоронила. Стол поминальный сделала кое–как. Василька больше нет... А Василек через два месяца приходит.
К блокаде партизаны специально не готовились. Задумывалась следующая операция. В ноябре 43 года, кажется 10–го, Лобанок прилетел из Москвы с приказом строить оборонительные сооружения по периметру зоны, аэродромы и готовиться к приему авиадесантного корпуса. Чтобы потом вместе с 17 тысячами партизан десантники могли взять Полоцк. Но операция не состоялась. У немцев хорошо работала разведка. 240 километров круговой обороны — для авиации мелочь. Немецких аэродромов вокруг хватало. Вот и началась бойня».
Вспоминает Эдуард Иванович Баневский:
«Я жил в партизанской зоне, мне тогда лет 15 было. Наша деревня Скочихи от Ушачей далековато, в месте глухом. Партизаны у нас в деревне отдыхали, танцевали, баб любили, самогонку пили. У нас в хате стояло 4 человека, мы их кормили. Немцы хоть и близко, до Зябок 25 километров, но не очень–то подъедешь, засады на дорогах. Так что видели их только в 41–м, когда они по нашим дорогам шли.
В начале 43 года, когда стал приближаться фронт, на партизан немцы стали нажимать. Партизан к тому времени в Ушачском районе собралось тысяч 17. Оружия у партизан было не очень много — ни танков, ни самолетов, ни артиллерии серьезной. Страх был, конечно, что мы в партизанской зоне, и если придут немцы, то нас будут вешать. Чтобы разобраться с партизанами, немцы сняли с фронта дивизии. 26 — 27 апреля 44 года нас так стали сжимать, что и деваться некуда. Партизаны объявили, что отходят и будут делать прорыв через железную дорогу. У меня сестра и старший брат были в партизанах. Решили уходить. За партизанами пошла не только молодежь, но и многие пожилые. Запрягают лошадь, корову привязывают к повозке, котомки с продуктами — и поехали, с малыми ребятами, с пожитками. Вместе с партизанами кружили долго, то к одной деревне подъедем, то к другой. А дети плачут, коровы ревут... По нам стрелять с бронетранспортеров начинают. Мы тогда в Мотыринский лес. Там все собрались. Партизаны построились, рядом — мы, гражданские. Выехал на лошади партизанский командир, говорит: «Уважаемые гражданские, мы вас просим прятаться, кто где может. Нам, партизанам, и самим некуда податься!» Так и объявил, я это сам слышал...
И тут же пули засвистели — обстрел начался. Мы бросились бежать. Все время за руки держались, чтобы не потеряться. Речку перешли вброд, вымокли. Знаем, что вот–вот немцы пойдут. Еда кончается, мы ее в торбочках за плечами носили. За речкой — болото, за ним — возвышенность. Я так устал, что упал и уснул. Если бы не мама с сестрой, не знаю, что бы со мной было. Но, видно, нашей семье суждено было жить. Зашли на горку. Там все сосны большие, а мы нашли маленькие, они кружком росли. Нелька, сестра моя, с мамой скумекали, что тут можно спрятаться. Начали копать песчаную землю, где палкой, где руками. Успели выкопать такую яму, что и сами в нее залезли, и меня затащили. Сверху мхом, иголками, ветками разными прикрылись. Только мы спрятались, как по лесу немцы пошли цепью. Лежим в ямке, а они идут и гиргечут. Ходили цепью пять раз. Немец полой зацепит за сучок — на нас песочек сыплется.
Просидели мы в этой яме, вы можете не поверить, пять недель. Больше месяца. Вышли только в Троицкую субботу. Я уже доходил от голода. У нас и была бы еда, но мы с сестрой по глупости свои котомки кинули, когда бежали. А мать свою не кинула. Там у нее полбулки хлеба было и сухарей штук десять. Вот на этом провианте мы и отсидели три недели...
Когда немцы перестали цепью ходить, Нелька начала вылезать и брать воду из болота. Ведер там валялось много. Беру в рот сухаря кусок и запиваю этой водой. Вши завелись. Сестра с мамашей крепче были, а я совсем ослабел. До смерти мне оставалось очень мало. Мы не знали, ни где находимся, ни куда идти. Слух у меня был хороший, за лесом петухов услышал, овечье блеяние. Надумал пойти туда и хлеба попросить кусок. Мать с сестрой не пустили. Умирать — так всем вместе.
Через три недели вышли на опушку леса, там дорога. На дороге повозка, а в ней два мужика с винтовками. Мы бегом назад. Это были полицаи, что у леса дежурили. Один крикнул, что стрелять будет. Я бежать не мог и упал. Мать к нему подошла и давай руки целовать, просит, чтобы не стрелял. Подошел их старший — толстый мужчина в полотняном костюме. Мы уже не скрывали, ни кто такие, ни как здесь оказались, признались, что не знаем, как домой добраться. Старший показал рукой на опушку леса, там хатки виднелись, и отпустил нас. Вышли мы из леса, а там, на поле, людей побитых — не пройти. Кони, ребята, повозки... Партизаны, мирное население. Может, человек 500 лежало, а может, и больше. Мы чуть ли не по людям шли. Вдалеке стоят два домика, а остальные сгоревшие. Заходим. В домике полы вымыты, печка вытоплена, шкафы зеркальные стоят и бабы готовятся к бане. Холодец варят. А мы такие истощенные, что дальше некуда. И они дали нам по чашке еще не застывшего, теплого холодца. Мать еще хлеба и сухарей просила. Сначала нам отказали. Тогда она достала из котомки Нелькины туфельки. За них дали полбулки хлеба и штук десять сухарей.
Из домика того было видно и Мотырино, и Ухвище. Спросили мы у баб, сможем ли пройти через деревни. Они в ответ: тебя, мол, и мамашу пропустят, а сестру, скорее всего, в концлагерь заберут, а там или замучают, или дальше, в Германию, погонят. Мать тогда предложила вернуться в нашу ямку. Вот как немцев боялись! И пошли мы по болоту в свою ямку опять. Кормили вшей и прятались еще две недели.
Уже все доходить начали. Как–то вечерком выбрались на бугор, солнце садилось. Сидим, разговариваем. В лесу кислица, заячья капуста выросла, так я ее наелся. Слышим: хруст какой–то. Прижались друг к другу, как ежики. Мужик идет с винтовкой. Подходит ближе — и видно, что это партизан, и не с винтовкой, а с двумя палками, а за спиной котомка. Мы ему все рассказали, он нас и повел. Днем прятались в лесу, а ночью шли.
Когда мы все бежали во время прорыва, и партизаны, и гражданские влились в ряды немцев. А ведь там и танки стояли, и пулеметы, и немцев было видимо–невидимо. Но другого спасения для нас не было, как бежать в атаку и кричать: «Ура!» Немцы опешили, растерялись, пулеметы затихли. Своими глазами видел, как командир молодежного партизанского отряда, с планшеткой на боку, выскочил на немецкого офицера. Тот словно одеревенел от неожиданности. Наш его в лоб прикладом ударил и дальше побежал. Немец в кювет покатился... Это только сначала немцы стреляли и потом, по хвосту, вслед огромной толпе. А как мы смешались с ними — никто не стрелял.
Одна девушка к нам прибилась, хотела с нами прятаться, но ямка была слишком маленькая. Эта девушка и сейчас жива. Когда все бежали, она упала и под мертвого спряталась, кровью себя вымазала. Немцы ходили и добивали раненых. Но ее не заметили. Видно, судьба ей жить...»
Вспоминает Дмитрий Иванович Маркович:
«Я родился в 1932 году, в деревне Старинка Ушачского района. Помню, как русские солдаты отступали вот по этой дороге через деревню. Речку по нашему мосту переходили. Дня через четыре немцы появились. Смеялись, гоготали, купались, как будто воды никогда не видели. Они прошли, и больше мы их не видели. В Ушачах образовался немецкий гарнизон. Появились немцы только однажды, после того как партизаны схватили полицая по фамилии Зеленко, завели в лес и застрелили. Тогда никого не тронули. Полицая, смертельно раненного, забрали и уехали.
А вот когда партизаны хорошо организовались, немцы начали их бомбить. У нас в деревне штаб партизанский размещался и госпиталь. Деревню нашу палили бутылками с зажигательной смесью. Шлепнут на хату, и уже ничем не потушишь. В нашей хате стояла группа подрывников. Одна группа пойдет на железную дорогу на несколько дней, возвратится, а следом уходит другая. Житья партизаны немцам не давали. А если так, то стали те чистить леса, наступать. Из пушек стреляли, поселок за речкой вон спалили. Мы тогда в лес спрятались. Вышли — а деревня наша горит...
Мой старший брат был в партизанах, а того, который с 1927 года, не взяли, сказали: молодой. Еще брат был, 1937 года рождения, и сестра с 41–го. Так младшую мама за спиной в одеяле носила, когда от немцев бегали. Смотрим как–то — а на плече–то мозоль. Не у мамы, а у сестренки. Вот сколько прятались! Только начнется перестрелка — мы все в лес. Батька успел в землю кое–что закопать. Так немцы все запасы нашли. Шомполами землю кололи. Все забрали. Коров деревенских порезали, лошадей, ведь им же тоже есть хотелось.
По лесу немцы шли цепью. Одни пройдут, а за ними другие. Мой брат с другом яму в лесу выкопали, а сверху елочку с корнями поставили. Слышали, как немцы несколько раз рядом прошли. Решили: если «схованку» их заметят, они гранату взорвут. Была у них одна на двоих граната...
Всех людей из леса выгнали возле деревни Замошье. Там нас немцы собрали и на Ушачи погнали. Пересортировали: тех, кто взрослее и крепче, — направо, детей — налево. Брата и батьку погнали в Германию. Когда их через Буг переправляли, они умудрились бежать, пешком домой пришли. А нас в Барковщину загнали и отпустили. Вернулись — а дом сгорел, только банька возле кустов.
Возле Селища речка Поперина, так вода текла красная от крови. Море людей там погибло. Они спасались, а немцы стреляли и били, били... Здесь, возле нашего леса, столько партизан побитых лежало! Кого опознали, а кого и нет. Только через две недели разрешили занести останки на наше кладбище, там в братской могиле и похоронили...».
***
Да, еще про удивительный памятник при дороге. Лежит под ним пару старых венков. Бетонные ступеньки травой заросли. Березы над ним большие шумят. Клумбы заброшены, забор развалился. Осенью, когда деревья голые и ветер свистит, выглядит памятник тоскливо... Но грозно.
