Барахло

Суетимся с подругой у нее на кухне, последние приготовления — принеси, холодильник открой, проверь, как там в духовке, — может, готово уже? На стол, на стол давай накрывай! Стою перед сервантом, в котором почетом, уважением и советским достатком сияет гэдээровский сервиз «Мадонна» («столово–чайно–кофейный, 96 предметов», — гордо уточняет подруга) и понимаю: рука не поднимется его вытащить. Рука не опустится из него есть. Оксана, увидев на столе просто белые тарелки, как будто взгрустнет: «Мадонна» (96 предметов, прямиком из ГДР, главное украшение дома на протяжении десятилетий) снова осталась нетронутой. Помнит она ее почти всю жизнь, но — в серванте. Ели из него когда–нибудь? «Ну, раза два, может быть. Ай, не помню». Об этом, конечно, лучше спросить у ее мамы, Елизаветы Петровны, уж она о нем такого может рассказать! Как невозможно было себе представить, чтобы советский офицер после нескольких лет службы в ГДР уехал на родину без такого сервиза: «Да нам бы никто не поверил, что мы там служили!» За сервизом стояли в очереди и, кроме официальной его стоимости («что–то около месячного денежного довольствия, уже точно не помню»), почти столько же выкладывали сверху заведующему складом — чтобы получить те самые заветные 96 предметов, а не обрубок какой–то, только чайный или только кофейный. У моих родителей, кстати, как раз «обрубок», по большому блату приобретенный, — чайная «Мадонна», но зато с более завидной судьбой, чем у Оксаниной: чай из этих чашек мы пьем постоянно. Ну в смысле в каждый мой приезд, я настаиваю. В остальное время он ждет меня в серванте. Красота–то какая!
Обсуждаем с Оксаной другую проблему. Три года назад она переезжала из одного города в другой, так все ее вещи, говорит, уместились в два чемодана. Я Оксану давно знаю, поэтому бедняцкая история про два чемодана кажется мне не слишком правдоподобной. А вот когда она, снова переезжающая, говорит, что каждую неделю загружает машину (хорошо, что легковую) доверху и — перевозит, перевозит, перевозит... Говорит, еще и грузовичок нанимать придется: «Не оставлять же там цветы, сама понимаешь. А цветы у меня высокие», — рука, показывающая, какие они у нее высокие, останавливается где–то на уровне груди, потом еще немного ползет вверх. Во какие высокие! Никак нельзя оставить, конечно. Они же живые.

Мы сидим, смотрим на нетронутую несколько десятилетий «Мадонну» и коробки с вещами, вспоминаем, как передавала Елизавета Петровна эту «Мадонну» из Киева в наши края через знакомых на попутных микроавтобусах (это ж целая операция!), и думаем: почему мы так обрастаем вещами? Зачем?

Помню, как переселялась в свою первую минскую квартиру в Шабанах из общежития. Как тянули с однокурсником диван с шестого этажа, как он кряхтел и шипел злобно: «Ну и здоровая же ты бабища, Плескачевская!», а я ему примирительно: «Тяни, Леша, тяни». Это мне своя ноша, а ему — очень даже тянуло. Бабушки у подъезда (а тогда в Шабаны после Чернобыля целыми деревнями из пострадавших от радиации районов переселяли, и скамейки превратились в завалинки) кивали одобрительно, глядя, как мы разгружаем пожитки: «Богатая невеста, два ковра». Моя бабушка такой оценкой гордилась бы.

Когда мы уезжали из Пекина, в котором я прожила 12 лет, а муж все 19, увозили с собой коробок двадцать, по китайским меркам это было: «Как? Всего двадцать?» Люди и после трех лет жизни не вмещались в один контейнер. Пять лет спустя не все из тех коробок разобраны. Что означает, что далеко не все из привезенного нам на самом деле надо. Невостребованные сувениры со светлым обликом «великого кормчего» и куклы в национальных костюмах плачут где–то по углам кладовки. Где, где найти золотую середину между желанием иметь как можно больше и пониманием, что столько не надо? Вон одной «Мадонны» на жизнь трех поколений хватает, особенно если ею не пользоваться, а только пыль стирать с сияющих бочков. Зачем мы покупаем больше?

В последнее время я все чаще вспоминаю, как много лет назад, когда жила в Лондоне, встретила возле знаменитого рынка Портобелло (кто–то называет его блошиным, кто–то — рынком антиквариата, правы и те и другие) тогда еще не вдову, а жену поэта Андрея Вознесенского Зою Богуславскую. Наклонившись доверительно к своей спутнице, она громко, по–видимому, не предполагая, что люди вокруг поймут, говорила: «Ты знаешь, а ведь мы все обрастаем барахлом». В руках у каждой было по внушительному пакету: уйти с Портобелло без покупок невозможно. Мы все обрастаем барахлом. Мы становимся его рабами. Зачем нам все это надо? Мы все чаще путаем «иметь» и «быть». Есть еще «слыть», но это уже другая история.

Есть, есть, конечно, и другая крайность — люди, свободные от вещей и домов. Кто–то называет их бомжами, они себя чаще — любителями свободы. А есть еще история немки Хайдемари Швермер, которая в 53 года решила начать жить без денег. Раздала вещи, отказалась от аренды квартиры (собственной у нее никогда не было) и пошла в мир. Сначала мыла окна, убирала за еду, стрижку и ночлег. Говорила, что к концу первого года у нее возникло пьянящее чувство свободы. Ее экспериментом заинтересовались журналисты, стали говорить на радио и писать в газетах, приглашать на семинары (по специальности фрау Швермер была психотерапевтом). За счет организаторов она много ездила по Европе, жила в хороших отелях и нормально питалась. Денег принципиально не брала. И говорила: вот она — свобода, вот оно — счастье. Хайдемари Швермер умерла от рака в марте 2016 года. Счастливым человеком.

Счастливые обладатели «Мадонны» ее, конечно, не поймут. И скажут, что это у нее просто страсть была такая — к бродяжничеству. И я даже с ними в чем–то соглашусь. Ну где, скажите, где найти эту золотую середину? Как не сделаться рабом вещей, которые мы с таким рвением до остервенения тянем в свои норки?

sbchina@mail.ru