Когда Павел Маслеников подарил Могилевскому областному художественному музею сразу 150 своих работ, он вряд ли осознавал, что меньше и нельзя было. В каждом отдельном его пейзаже вроде и нет ничего особенного, все это любому из нас настолько привычно, что сердце едва ли забьется в ускоренном ритме. Ведь ничего такого в общем–то не происходит, когда в ежедневной суматохе краем глаза замечаешь ажурный желтый лист или снег, тающий в весеннем ручье. Включать эмоции некогда... Да и разглядывать какие бы то ни было произведения искусства пристально сейчас непозволительная роскошь. Все бегом, бегом... Но если даже и пробежать вдоль полотен Масленикова, поглядывая на них всего лишь краем глаза, время необъяснимым образом замедлится, начнет течь в правильном, несуетном ритме. Таком, где небо высоко, облака ленивы, а ветер — свеж...
Замедлять время он умел, пожалуй, как никто другой. Пейзажи–то писал, по сути, на досуге. Помимо этого, Маслеников создавал потрясающие декорации и костюмы к балетным и оперным спектаклям, к цирковым представлениям и кинофильмам, возглавлял Союз художников и театрально–художественный институт, преподавал, готовил к защите диссертацию и выступал с критическими рецензиями в прессе.
— В свои самые продуктивные годы дома он практически не бывал, — вспоминает сын Павла Васильевича, заведующий кафедрой живописи Белгосакадемии искусств Владимир Маслеников. — Соседи по коммунальной квартире, где тогда жила наша семья, долго не могли забыть, как папа прилетал домой и, не успев переступить порог и снять пальто, командовал маме: «Нина, наливай борщ, я ухожу!»
При этом он умудрился оставить такое количество прекрасных полотен, что теперь выставки Павла Масленикова могут проходить одновременно не только в разных городах, но и странах, причем тревожить музейные экспозиции ради этого не требуется. К слову, 100–летний юбилей художника в этом году отмечался не только выставками, но и выпуском памятных монет, марок, конвертов... Впрочем, не исключено, что до конца года в Минске откроется еще одна выставка — правда, уже не Масленикова, а династии Маслениковых. Павла, Владимира и Павла–младшего.
Вода
— На этюды отец брал меня с собой чуть ли не с младенчества. Мое мнение по этому поводу его никогда не интересовало. Помню, мне было года 4, достойную компанию ему я, конечно, составить еще не мог, поэтому, пока он писал очередной этюд, болтался по окрестностям. Была ранняя весна — и, в конце концов, я провалился в какой–то ручей. Отец меня вытащил, посадил в машину, включил печку и вернулся к своему этюду...
Но одной Беларуси ему было мало. Пирамиды, порт Марсель, Италия, Финляндия, Индия... Отовсюду, где только довелось побывать, отец привозил не фотографии — холсты. Одно время зимой ходил специальный студенческий поезд с трехдневной остановкой в Карпатах, возил лыжников. Папа всегда старался взять билет–путевку на этот поезд, хотя студенты жили прямо в вагонах. Пока молодежь каталась, он рисовал зимние горы.
В возрасте уже далеко не молодом он отправился писать этюды на Алтай. На поезде добрался до Бийска (помню, я его чуть впихнул в купе со всеми его подрамниками и холстами, килограммов 70 груза точно было), а потом уже — как придется... Ночевал в зимовках, у чабанов, иногда в палатке... Вернулся худющий — питался же в основном супом из пакетов. И привез 70 прекрасных метровых пейзажей.
А лет через 20 после того, как он ушел из оперного театра, один из его бывших коллег принес нам несколько десятков холстов — живописный зал театра чистили от старого хлама, и где–то в углу обнаружились давние работы отца, о которых он забыл напрочь. Среди них — его автопортрет, портреты жены и матери и еще несколько других, которые сейчас выставлены в Могилевском музее имени Масленикова.
Огонь
Детство у него было самое что ни на есть крестьянское. Но чаще всего папа вспоминал не коллективизацию, не свою раннюю самостоятельность (к 10 годам родители сняли для него комнату в Могилеве, расплатившись с хозяевами картошкой, чтобы он мог учиться в школе дальше), а облака. Небо и облака, на которые так любил смотреть ребенком...
В 18 лет он уже был директором деревенской школы. Ну да, директором и учителем в одном лице, не доучившись в Могилевском пединституте, откуда его отчислили «за контрреволюционные настроения». В действительности была всего лишь личная неприязнь секретаря комитета комсомола, но вникать в суть их конфликта в институте не стали... А в Витебский художественный техникум отцу предложили поступать сразу на второй курс, но этим предложением он не воспользовался. Почему? Видимо, по той же причине, почему почти в 40 лет пошел учиться в Ленинградский институт имени Репина...
Перед самой войной он уже был художником–постановщиком Белорусского театра оперы и балета. В 1941 году многие театральные работники поехали отдыхать на Кавказ — там отец и узнал, что возвращаться в Минск уже нельзя. Театр эвакуировался на Поволжье, а папа попал сразу на оборону Москвы, в отдельную роту связи. Ему повезло — войска ни разу не отступали. Ведь связисты, как правило, шли последними и во время отступления погибали почти все. В те годы ему вообще везло, за всю войну — ни одного ранения. Даже когда бомба попала прямо в кузов машины, в котором сидел отец с однополчанами. Одних — сразу насмерть, другие — тяжело ранены, а у отца ни царапины: взрывной волной его отбросило на несколько метров от машины...
После Тегеранской конференции папину часть перебросили в Иран, где он и встретил маму, тогда — тоже связистку. Но после войны сделал все, чтобы она занималась только семьей и детьми.
Медные трубы
Однажды я стал рассказывать о нем своим студентам. «О, так вы были мажором!» — заметил кто–то. Никогда я не был мажором. И благодарен отцу за это.
Когда мы с ним купили первый настоящий велосипед моему старшему сыну и принесли в мастерскую, папа вдруг спросил: «А у тебя велосипед был?» «Нет», — ответил я. «А почему?» Почему... Сделать так много, как мой отец, и ничего не упустить вряд ли возможно было. Скажем, когда папа стал ректором театрально–художественного института, там было всего два факультета — театральный и художественный. Все прикладные отделения открывал он сам, ездил по Союзу, подбирал преподавателей — народных мастеров. Кстати, у нас их было много, но высшего образования — ни у кого... Во многом благодаря ему возникла и нынешняя гимназия–колледж искусств имени Ахремчика. Причем как это было: создали школу–интернат, договорились об аренде классов, провели первый набор — и только потом спохватились, что решения Совета Министров об открытии нового учебного заведения нет! Само собой, после все уладили, задним числом оформили необходимые документы, но взыскание за это отец получил...
Конечно, у него были враги — как у любого деятельного человека. Да и характер у отца был неудобный. Никогда и никому не старался угодить, кому–то мог и руку публично не подать, если считал его непорядочным... Вообще, он был достаточно жестким, порой даже тяжелым, но студенты, насколько мне известно, его любили.
После войны родителям отгородили угол в бутафорской оперного театра, где родилась Вера, моя старшая сестра, которая первое время спала в чемодане, — другой «мебели» там не было. Тогда же папа посадил возле театра свои первые деревья. И потом, куда бы мы ни переезжали, везде сажал деревья. На Чичерина, на улице Веры Хоружей, на Сурганова, где теперь мастерская у нас с сыном, — папины березы выросли там уже до 6–го этажа... Последнее дерево он посадил на даче — помню, все ходил по саду и размышлял, где бы воткнуть новый саженец, весь участок ведь давно засажен. Кстати, сад он вырастил прекрасный. Сливы давали такой урожай, что я раздавал их всем, кто только соглашался взять. Но после папиной смерти все сливы вымерзли. До одной...
Советская Белоруссия №185 (24566). Суббота, 27 сентября 2014.
