Две наши популярные колумнистки — Инесса Плескачевская и Татьяна Сулимова, не сговариваясь написали о войне и о том, как она прошлась по судьбам их близких. Мы решили опубликовать материалы вместе. Эта публикация начинает новую акцию «СБ» — «Семейный архив». Пишите нам. Это важно для всех.
Cегодня я считаю себя человеком достаточно отважным и поэтому могу поговорить о страшном.
В детстве, засыпая, я шептала: «Лишь бы не было войны!» До сих пор помню один свой навязчивый сон: началась война, маму с папой убили, а я прячусь под балконом нашего многоэтажного панельного дома и с замиранием сердца слежу за кирзовыми сапогами, топающими на меня, просыпаюсь в поту и опять шепчу: «Боженька Ильич, сделай так, чтобы не было войны!» Вероятно, так во мне звучали слова моей набожной, но комсомольской бабушки. Еще я благодарила Боженьку Ильича за то, что родилась в Советском Союзе и еще кое за что, чего тогда очень стыдилась, а сегодня признаюсь... Но не сразу...
Моя бабушка, Антонина Федосовна, незадолго до своей смерти сидела на табуреточке в однокомнатной квартире в Малиновке, куда ее с сестрой переселили как чернобыльских, и рассказывала эту историю. С тем, чтобы мы запомнили и сохранили ее в себе как родовую легенду. Бабушку еще в начале войны отправили на работы в Германию, где она таскала, мыла, варила и получила инвалидность, когда на мебельном заводе на нее упала тяжесть. Так и проходила после всю жизнь в валенке на покалеченной ноге, и даже операции, которые ей делали в Москве по протекции моего деда, не помогли. Дедушку — Ивана Сидоровича — после того как их отряд взяли в «котел» под Харьковом, немцы отправили на принудительные работы в Кельн.
«Война войной, работа до изнеможения, а романы между собой крутили, дело молодое, — улыбалась довольная бабушка. — Девки в плену старались какого иностранца закадрить — румына, болгарина, а то и немца, чтоб вырваться с фабрики, а я в такого же, как сама, влюбилась. Иван видный был, высокий, пистолет прятал. Крутой...» За этот пистолет деда и отправили потом в лагерь. А бабушка бегала под проволоку передать ему кусок сала, ее ближе к концу войны, уже покалеченную, на колбасный завод перевели. «Иван в лагере был, а тут слух пошел, что скоро американские войска придут и всех пленных расстреляют. Ну мы и решили бежать». Бабушка договорилась со знакомыми немцами, те ей за колбасу форму принесли, она надела шинель, чтоб подозрений меньше, и ночью пошла за дедом. Прикормленная охрана закрыла глаза на некоторые упущения. Да и вообще, ближе к концу войны многие немцы, видимо, стали задумываться об индульгенции, так деду удалось бежать из лагеря и обрести спасительную ямку в угольной куче на дворе Фрица.
Фриц был сапожником, у которого подрабатывал дед, только на него и была надежда. Бабушка с дедом рискнули постучать в его дом той ночью, после побега, и Фриц, предварительно обложив их матом, все–таки пустил во двор. Так с января по май 1945–го мои дед и бабушка прятались в угольной куче в доме немца, а он обучал их сапожному ремеслу. Кельн бомбили, поэтому Фриц отправил свою семью жить в Бремен... А сам любил выпивку, женщин и истории из жизни. Поэтому, когда наступал вечер, мои дедушка и бабушка становились уже не работниками, а гостями Фрица. За чаркой немец научал их жизни и просил, если уже русские придут, чтоб за него попросили, да и потом чтоб не забывали. Иногда приходили проверки, мол, кто здесь работает, по каким документам, тогда Фриц прятал деда с бабкой в уголь и громким голосом басил: «Все гут!»
«А потом пришли американцы, и мы все побежали смотреть на них, — продолжала вспоминать бабушка. — Они вообще диковинные были, волосатые, разноцветные, и такой бардак начался».
Фриц сдал с рук на руки своих «гостей» спасителям, дал каждому работнику расчет, паек и, снова попросив не забывать о нем, помчал пересидеть неразбериху в Бремене. И больше мои бабка с дедом Фрица никогда не видели, только потом вспоминали всю жизнь эти вечера за чаркой, угольную кучу, а у деда навсегда осталась страсть к сапожному ремеслу. Будучи детьми, мы с сестрой перебирали его шила, иглы, нитки и соскребали известковые ракушки с постаревших шкатулок, на которых по–немецки было что–то написано.
После войны у деда и бабушки началась новая эпопея: аресты, суды, проверки. Что делали в Германии, как попали на работы?.. Но у деда было хорошее образование, и его отпустили советские власти во имя работы агрономом в разрушенное колхозное хозяйство Брагина. Операции в Москве не сделали бабушку здоровой — всю жизнь валенок и хромота, что для учительницы, в общем, не являлось профнепригодностью. А я все равно с ужасом смотрела на ее ногу и думала о том, что, конечно, Боженька меня услышит и войны больше никогда не будет...
На самом деле я тихонько просила Боженьку и Ильича не ругать меня за то, что я благодарна всему тому, что произошло с моей семьей во время войны, — ведь я так люблю жить, и спасибо, что вот так все получилось, как есть... И я есть...
