Кино и немцы

Кто–то из европейских кинорежиссеров дал точное определение основного отличия кинематографа Старого Света от американского. Мол, американская формула кино в том, что изначально в сюжете заявлены парни плохие и парни хорошие. Хорошие (в детстве мы говорили «наши») ведут кровавую войну со злом и в конце фильма побеждают (ясное дело), порой не без потерь (чтобы жальче было, катарсис и все такое). В европейском кинематографе дело обстоит несколько иначе: также есть плохие и хорошие, и они между собой опять же непримиримы. Но в результате столкновений их интересов уже к середине фильма оказывается, что хорошие не такие уж и хорошие, а плохие не совсем плохи, как казались. К концу киноленты жизнь «раскатывает» и тех и других, так что зрителю остается только выбрать, кого жалеть больше и о ком плакать. Честно говоря, я уже тысячу и один раз приходила в кинотеатры и находила подтверждение верности этой формулы, а на прошлой неделе еще раз повторила про себя эти золотые слова. Но сколько ни бьюсь, не припомню, кто именно это сказал. Может быть, даже я сама, только утверждать это не возьмусь.

В прошлое воскресенье в рамках любимого киноформата 4+4 посмотрела «Жизнь других» немецкого режиссера Флориана Хенкеля фон Доннерсмарка. Вообще–то во мне и так много тоски, чтобы читать синопсис типа: «...Восточный Берлин. 1984 год. Агент Штази Герд Визлер — высококлассный специалист, преданный социалистическим идеалам, не доверяя благонадежности театрального драматурга Георга Дреймана, по заданию полковника Грубитца ставит на прослушивание его квартиру...» Я не настолько соскучилась по товарищу Эриху Хонеккеру, ГДР и тюремным допросам, чтобы бежать навстречу подобной ностальгии. Но и режиссеру вроде не 70 лет на днях исполнилось. Молодой парень, зачем же ему такая выслуга перед историей? А! «Это же старт его карьеры, — нашептывал голосок из центра моей подозрительности. — Собрался «пятерку» за дипломную работу получить!» — сделала я вывод и решила «мимо!», и «в кино не пойду», и... Пошла. Это по–женски. Любопытство.

Через два часа я уже стыдливо размазывала слезы по лицу, пока в кинозал возвращали свет, и украдкой подсматривала, кто тут еще плачет. А еще через час ехала в аэропорт встречать подругу и опять плакала, а по дороге обратно отвечала на ее вопрос, почему я задумчивая.

— «Жизнь других»?! — подружка чуть не задохнулась от восторга. — На прошлой неделе и я смотрела!

Следующую фразу мы произнесли одновременно: «Настоящее кино!» И... расхохотались от такого совпадения.

Настоящее немецкое кино.

Хочу честно признаться, что в свое время моя режиссерская дипломная работа также была создана на основе немецкой драматургии. Тогда, в 1997–м, волею судьбы мне попалась пьеса баварского драматурга Герберта Ахтернбуша, в результате благодаря стараниям прекрасных актеров Анатолия Кота и Людмилы Сидоркевич появился спектакль «Сапог и его носок».

Немецкие сценарии, как бы это сказать... специфические. Как, видимо, и многое в их искусстве. С большой любовью к физиологическим подробностям, с некоторой жестокостью. Пока я работала над пьесой, все время ощущала, что рядом все больно и конкретно. Трудно передать это словами... Даже сама не верила, что наши живость и человеколюбие (артистов и мое) победят некоторую патологию текста. И этот бранный текст... Результат был удивительным. Я видела, как в глазах зрителей начинали играть солнечные зайчики, катились по щекам маленькие искорки и они так же, как сейчас я, втирали их в кожу, когда возвращался свет.

От человека, через человека, о человеке — хрестоматийные слова о театре. Эта немецкая дотошность в описании мельчайших движений души, которую я считала патологией, и привносит в искусство «человеческое».

Казалось, видишь, как в артистах бежит кровь, бьется сердце, работают почки и... трепещет душа.

Сидя в зале кинотеатра в прошлое воскресенье, глядя в глаза Ульриха Мюэ, исполнителя роли агента Штази Герда Визлера, я опять чувствовала что–то подобное: кровь, сердце, капельки пота на лбу и легкий шорох проходящей человеческой жизни. Такой взгляд обычно оставляют после себя... И потом узнала, что этим летом артист умер от рака. Но это лишь сильнее уверяет меня в том, что все жанры искусства на свете повествуют об одном: жить хорошо.

Жить действительно хорошо...

Для того чтобы жить, человеку нужен он сам, нужны люди и, собственно, жизнь. Долгая? Это ли главный вопрос...

Но жизнь болезненна и конкретна, как немецкое искусство, и неоднозначна, как европейское кино.

Сперва обдаст холодом и напоследок сожжет. А между льдом и пламенем с нами происходит то, о чем Аристотель сказал: КАТАРСИС.

Очищение жизнью.

Т.С.