Железный Феликсович
15.07.2010
— Евгений Феликсович, возле вашего подъезда кто–то такого симпатичного осьминога из цветов соорудил...
— После чемпионата мира его все Паулем зовут, — улыбается Шунтов и удивляется. — Вот чудо, да? Получается, теперь можно не играть, а просто кинуть коробочку с кормом этому головоногому — и вот он результат, пиши в протокол... Чемпионат мира — это большой праздник. Одно только меня огорчает: тренеры разленились. Копируют друг друга, сплошные шаблоны. В голове одни схемы, а мысли нет, нет задумки–придумки. Вот Эдуард Малофеев, помню, пацанов своих даже на льду тренировал. Его чудаком за это называли и пальцем у виска крутили. Хихикали. А ведь это большое дело! Какая координация! Ловко? Да! Думал человек, болел делом, а не работал спустя рукава. Ему большой привет от меня шлите, вот это, я понимаю, мастер своего дела!
Раньше наставников, которые работали в женском спорте, считали элитой. Им столько надо было знать! Там же сам черт ногу сломит — у каждой в день по десять раз настроение меняется, попробуйте подготовить такую команду к соревнованиям.
Вот мы раньше на снегу в футбол играли! Только и гляди, чтобы ноги не отморозить. Зато какая работа для легких! А сегодня это вообще исключено. Манежи им подавай, залы... Двадцать минут побегают — и все, сидят, отдыхают. А мы ранней весной по четыре тайма бегали и ничего.
Но не только спортом единым жили. Видите этот аккордеон? Мой. Для себя играю. Я бы вам сыграл сейчас «Карусель», но вот на даче палец выбил. У нас в университете даже свой оркестр был. Ударник — боксер, контрабас — фехтовальщик, кларнетист — прыгун в воду, а я на аккордеоне «жарил». Стихи писали... Часто студенческой агитбригадой выезжали на стройки. Каждый курс два раза в год выставлял на показ свою самодеятельность. Кто–то смотрит в ноты и у него сразу все в голову, а я не знаю сольфеджио, на слух запоминаю, пропускаю сквозь себя, через сердце мелодию, а потом уже можно и глянуть в нотки. Помню, что из–за «Карусели» чуть сессию не завалил. Все уходили на занятия, а я играл, тренировался. Сегодня детей силком ведут в эти музыкальные школы, они хнычут, слезы по струнам скатываются. Нельзя так! Я хотел играть — сам нашел себя в музыке. А заставлять — это не дело.
Тогда, к слову, в первый раз столько иностранцев увидел. По музеям походил, по театрам... Литературы много купил — читать мне всегда нравилось.
О войне перечитал все, что только можно. Я был пацаненком, когда она началась. Бегали, помню, с братьями под самолетами, гудели, как они, не знали, что это враг... В 1944–м пришли к нам в дом двое немцев. Ночью нельзя было, чтобы в окнах свет был, а у нас лампа горела. Зашел патруль, огляделся и спрашивает на ломаном русском: «Патефон работает?» Мать говорит: нет, испорчен. И давай заговаривать ему зубы, чтобы не пошел проверять. «Ой, когда эта война закончится?» — всплеснула руками. А немец на нее зло зыркнул и сказал: «Для тебя, может, и этой ночью...» У нас речь отнялась. А второй немец уходя сказал маме, чтобы брала своих «киндер» и уходила. В ту ночь и побежали. А наутро узнали, что все сгорело: и дом наш, и патефон. Живой души не осталось...
«Словно замерло все до рассвета...» Эх, сыграл бы вам сейчас на аккордеоне, да палец выбил. Жаль...