Сегодня почетный президент АБФФ Евгений Шунтов встречает гостей без лишних церемоний. Без галстука и делового костюма. Не то что в иные времена, когда суверенный белорусский футбол прорубал себе окно в Европу, а Евгению Феликсовичу история подарила возможность стать в этом деле нашим «великим Петром». Общаться с ним сегодня легко и приятно, благо вспомнить Шунтову есть о чем.
— Евгений Феликсович, возле вашего подъезда кто–то такого симпатичного осьминога из цветов соорудил...
— После чемпионата мира его все Паулем зовут, — улыбается Шунтов и удивляется. — Вот чудо, да? Получается, теперь можно не играть, а просто кинуть коробочку с кормом этому головоногому — и вот он результат, пиши в протокол... Чемпионат мира — это большой праздник. Одно только меня огорчает: тренеры разленились. Копируют друг друга, сплошные шаблоны. В голове одни схемы, а мысли нет, нет задумки–придумки. Вот Эдуард Малофеев, помню, пацанов своих даже на льду тренировал. Его чудаком за это называли и пальцем у виска крутили. Хихикали. А ведь это большое дело! Какая координация! Ловко? Да! Думал человек, болел делом, а не работал спустя рукава. Ему большой привет от меня шлите, вот это, я понимаю, мастер своего дела!
Я как–то внука своего футболом заниматься отвел. И что вы думаете — забрал обратно и месяца не прошло! Подошел к тренеру, спросил, как он планирует проводить занятия, распределять нагрузки, конспекты ведет ли? А он мне: «Батенька, да не успел я еще конспектами обложиться, только из армии вернулся. Опыта набираюсь». Меня чуть кондратий не хватил. Думаю: «Что творится? Неужели они всерьез полагают, что к малышу такой же подход, как ко взрослому дядьке, должен быть?»
Кстати говоря, практика показывает, что из великих спортсменов, как правило, не получаются хорошие тренеры. Великому от Бога все дано, он и сам не понимает, что да как у него получается. А тренер, который постиг ремесло, но не достиг в нем больших высот, больше думает, как улучшить результат. Он глубоко вникает. Новинки изучает. Нельзя по шаблону работать, никак нельзя. Нет сегодня у детей того здоровья, которое было у нас.
Я когда учился, нам преподаватели ясно объясняли, в чем разница между тренерами и медиками. К ним идут больные люди, к нам — здоровые. Но между этим один шаг. Поэтому тренер должен досконально знать физиологию, особенности развития детского, женского, мужского организма. А сейчас про это забыли...
Раньше наставников, которые работали в женском спорте, считали элитой. Им столько надо было знать! Там же сам черт ногу сломит — у каждой в день по десять раз настроение меняется, попробуйте подготовить такую команду к соревнованиям.
Я вам скажу, что мы, послевоенные выпускники, были другими. Чемпион ты или мастер спорта — не важно. «Сколько лабораторных пропустил? Так–так, сейчас по всем вопросам и пройдемся...» — такой был с ним разговор преподавателей. А сегодня ты чемпион — ну ладно, на тебе «троечку» — и иди с миром. Для меня «тройка» трагедией была, от оценок стипендия зависела. А зачем сегодняшнему спортсмену стипендия — он же в команде играет, у него такая зарплата!
Вот мы раньше на снегу в футбол играли! Только и гляди, чтобы ноги не отморозить. Зато какая работа для легких! А сегодня это вообще исключено. Манежи им подавай, залы... Двадцать минут побегают — и все, сидят, отдыхают. А мы ранней весной по четыре тайма бегали и ничего.
Но не только спортом единым жили. Видите этот аккордеон? Мой. Для себя играю. Я бы вам сыграл сейчас «Карусель», но вот на даче палец выбил. У нас в университете даже свой оркестр был. Ударник — боксер, контрабас — фехтовальщик, кларнетист — прыгун в воду, а я на аккордеоне «жарил». Стихи писали... Часто студенческой агитбригадой выезжали на стройки. Каждый курс два раза в год выставлял на показ свою самодеятельность. Кто–то смотрит в ноты и у него сразу все в голову, а я не знаю сольфеджио, на слух запоминаю, пропускаю сквозь себя, через сердце мелодию, а потом уже можно и глянуть в нотки. Помню, что из–за «Карусели» чуть сессию не завалил. Все уходили на занятия, а я играл, тренировался. Сегодня детей силком ведут в эти музыкальные школы, они хнычут, слезы по струнам скатываются. Нельзя так! Я хотел играть — сам нашел себя в музыке. А заставлять — это не дело.
Гимнастику я еще любил. Как сейчас перед глазами картинка с Всемирного фестиваля молодежи и студентов, 1957 год. Мы тогда знаменитую вазу делали! Помню, мотоциклисты с флагами ездили, нас прикрывали, а мы выносили конструкцию для вазы и выстраивались. Шестьсот человек было задействовано!
Тогда, к слову, в первый раз столько иностранцев увидел. По музеям походил, по театрам... Литературы много купил — читать мне всегда нравилось.
О войне перечитал все, что только можно. Я был пацаненком, когда она началась. Бегали, помню, с братьями под самолетами, гудели, как они, не знали, что это враг... В 1944–м пришли к нам в дом двое немцев. Ночью нельзя было, чтобы в окнах свет был, а у нас лампа горела. Зашел патруль, огляделся и спрашивает на ломаном русском: «Патефон работает?» Мать говорит: нет, испорчен. И давай заговаривать ему зубы, чтобы не пошел проверять. «Ой, когда эта война закончится?» — всплеснула руками. А немец на нее зло зыркнул и сказал: «Для тебя, может, и этой ночью...» У нас речь отнялась. А второй немец уходя сказал маме, чтобы брала своих «киндер» и уходила. В ту ночь и побежали. А наутро узнали, что все сгорело: и дом наш, и патефон. Живой души не осталось...
«Словно замерло все до рассвета...» Эх, сыграл бы вам сейчас на аккордеоне, да палец выбил. Жаль...
