Земля между прошлым и будущим

Алексей Мстиславович Толстой - наследник славной литературной фамилии, бывший атташе по культуре Французской Республики в Беларуси - несколько раз переносил нашу встречу под предлогом того, что у него болен садовник и поэтому он очень занят на своих грядках, которые требуют ежедневного ухода.

Честно говоря, причина казалась мне слегка надуманной - какие там грядки у дипломата, да еще наследника графского титула. Однако, когда при встрече, которая все же состоялась, я с эдакой хитрецой подпустил "шпильку" моему собеседнику, спросив: "Наверно, тяга к земле у вас от Льва Николаевича, который тоже любил за сохой походить?" - мой vis a vis вполне серьезно ответил: "Да, любовь к земле и земледелию у нас наследственное" - и припомнил родовое поместье Толстых под Самарой, где было "образцово-показательное" хозяйство, на землях которого выращивалась великолепная пшеница, рассказал, что в эмиграции, когда его отец получил возможность, то первым делом приобрел землю, на которую "посадил" арендаторов из донских казаков, и вообще так замечательно "вписался" во французский агропромышленный комплекс, что закончил свои дни, будучи председателем профсоюза французских мельников.

После этого подробного рассказа мне совсем расхотелось ерничать - я понял, что тяга к земле вписана у бывших российских помещиков Толстых в генетический код, она неистребима, они ею гордятся, более того, воспринимают ее как нечто естественное, нечто такое, что привязывает их к жизни, питает духовно, позволяет в любой стране, куда бы ни забросила их судьба, не чувствовать себя чужаками, поскольку земледелец - он и в Африке, и в Америке, и в Беларуси остается земледельцем.

Я потом часто вспоминал этот разговор с Алексеем Мстиславовичем, вспоминал, когда, познакомившись покороче, любовался его маленьким огородиком, который он самолично возделывал в арендуемом в центре Минска небольшом домике.

- Понимаете, Олег, я не могу жить в квартире, в многоэтажном доме... Я должен иметь возможность покопаться в земле, должен видеть, как дают ростки, набирают силу семена, которые я сам высадил в почву...

Вспоминал об этом разговоре и приезжая на дачу к друзьям в Острошицкий Городок, или на пресловутую Лысую гору, где они водили меня по своим дачным грядкам, рассказывая, то ли с растерянностью, то ли с гордостью в голосе, о высаженных здесь культурах, которые, несомненно, принесут (должны принести!) завидный урожай. Помнится, каждый год ожидали завидного урожая со своих грядок и мои родители. Правда, столь же регулярно, с точностью курьерского поезда, по осени их ожидания не оправдывались. Но тем не менее даже во времена, когда из идеологических соображений приобрести клочок земли не дозволялось, они, мои папа и мама, где-нибудь в лесу, в глухомани, расчищали делянку, вскапывали, удобряли, сеяли, сажали, пропалывали, чтобы в пору сбора урожая получить с десяток почерневших помидоров и пару десятков пожелтевших, огромных, как нагулявшие вес поросята, ни для чего не годных огурцов. Эти поездки на "сельхозработы", эта ежегодная, изнурительная и бесполезная работа на грядках были непроходящим кошмаром моей юности, однако поделать ничего было нельзя - почтение к родителям и сыновняя дисциплина заставляли каждую весну браться за лопату и рыхлить, теребить землю, разбрасывая по ней навоз и укореняя рассаду, которая чахла без полива, поскольку наши занятия на земле были приурочены только к выходным дням, а растения требовали ежедневного любовного ухода, чего мы себе позволить не могли.

Как-то, помнится, совершенно раздосадованный этим бесполезным трудом, возмутился: "Ну на фига в самом деле мы копаемся в земле, сеем, сажаем, дергаем сорняки, чтобы в конце концов ничего не выросло? Ведь так просто - пойти на базар и купить все, что нужно!" На что мама, с трудом разогнув спину, ответила фразой, которую я тогда не понял и о смысле которой начал догадываться только сейчас. Она сказала: "Земля зовет!"

На улице Красноармейской, где мы жили после войны в бараке, грядки были, пожалуй, у всех. Их разбивали возле солнечной стены одноэтажного деревянного строения, сажали на них картошку, капусту. Сажали впрок, на зиму, поскольку в те давние послевоенные годы без этого подспорья прожить было невозможно. Грядки, по-моему, были у всех горожан. Даже у тех, кто жил в каменных домах. Не думаю, что ошибаюсь, что память мне изменяет, но кажется, что даже там, где рельсы делили город на сегменты своими высокими насыпями, даже там, вдоль этих насыпей, ютились грядки частных огородов. При всеобщем народном разорении и послевоенной нищете власти делали вид, что этих грядок не замечают, понимая, что без них люди не выживут, оголодают. Исчезать эти "партизанские огороды" начали где-то в самом начале 50-х, чтобы окончательно исчезнуть с началом хрущевских "агрореформ". Однако "зов земли" в народе был неистребим, и уже в самом начале 60-х народ, в основном горожане, стал правдами и неправдами искать возможность "купiць зямлi, прыдбаць свой кут" - начался великий исход на дачные "сотки". Нынешняя молодежь, пожалуй, не сможет даже оценить, что это было за явление... Ведь согласно тогдашней коммунистической идеологии кусок земли под огурцы и клубнику был равносилен прорыву через Берлинскую стену. Считалось, что эти четыре "сотки" земли на неудобицах, в болотах, среди леса, вдоль железных дорог способны размыть железобетонные бастионы марксизма-ленинизма и протащить в наш быт бациллу частнособственнического отношения к жизни. Однако стремление людей к земле было сильнее всех постановлений ЦК. Кроме того, сдается мне, что даже самые распартийные партийцы, выходцы в основном из деревень, ощущали в душе своей тягу к земле настолько сильную, что в этом случае позволяли себе дать слабину и пойти против комдисциплины, при первой малейшей возможности придумывая хитрые уловки, чтобы оформить те самые "сотки" если не на себя, то на ближайших родственников. Началась пора коллективных садов, в которых вначале не позволялось возводить никаких построек, кроме сарайчиков для шанцевого инструмента. Однако запреты недолго продержались: на месте сарайчиков под видом сарайчиков люди стали из подсобного материала, из обрезков досок, чуть ли не из жести и из картонных коробок строить нечто удивительное - домики вначале в плане 4х4, потом явочным порядком 6х6. И вот вокруг городов (кстати, не только белорусских, по всему бывшему СССР) возникли уникальные, нигде в мире не виданные дачные поселки, давшие возможность реализоваться такой естественной человеческой страсти к общению с землей. Они были стыдливо упрятаны подалее от дорог, они не торчали нагло и дерзко, как появившиеся с десяток лет назад многоэтажные, кирпичные коттеджи, напоминающие по своей нелепой и чужеродной архитектуре марокканские замки. Эти строения не скрываются от глаз - они на виду, они прижались к самым окраинам городов, возведены в самых красивых и ухоженных пригородах. Те же, первые, "лысогорские" дачи заросли фруктовыми садами, укутались в зелень, спрятались "с глаз долой, из сердца вон", но от этого не исчезли, не пропали, они остались на своих местах с одной только разницей - их владельцы, которые так радовались своей возможности "осесть на земле", сильно постарели и из молодых, активных, радостных оптимистов, которые с веселым азартом, назло ханжам и чинушам строили милые их сердцу дачные домики, добывали навоз в самых невероятных местах, хоть из-под цирковых слонов, делились друг с другом невиданными семенами, привезенными из-за границы, превратились в обремененных болезнями стариков, которые с удивлением глядят окрест, не понимая, почему все так изменилось в их жизни, почему сегодняшняя молодежь, их дети и внуки не испытывают того энтузиазма, которым были обуяны они, почему их дачные домики не стали родовыми гнездами и не привлекают к себе племя молодое, незнакомое.

Племя молодое, незнакомое, понимая тщету и убогость быта, выстроенного родителями и дедами, унылость дачного бытия, подточившего и разъевшего коммунистический железобетон, не спешит, однако, в этот быт вписываться, хочет чего-то большего и по мере сил и возможностей это большее, не всегда понятное для старших, строит. Молодые резонно возмущаются тем, что их принуждают горбатиться на пресловутых "сотках", подсчитав, что затраты финансовые и трудовые не окупаются никоим образом, правильно указывают "предкам", что "сотки" высасывают из стариков соки и здоровье. Они не хотят, обремененные сумками на колесиках, мигрировать за десятки километров вечером в пятницу на дачу, чтобы, задыхаясь в переполненных вагонах электричек, возвратиться субботним вечером в пыльный и загазованный город, якобы отдохнув и набравшись здоровья, а на самом деле озверев от непосильного и непродуктивного труда по поддержанию расползающегося под натиском энтропии земельного участка и примитивного строения на нем, которые, об этом свидетельствует опыт родителей и дедов, готовы превратить их в рабов никчемной по сути идеи.

Государство, в свое время давшее людям послабление и позволившее в виде большой милости завести эти самые участки и возвести на них по сути своей убогие строения, умыло руки и делает вид, что этот социальный парадокс его не касается. По большому счету, в чем-то оно, государство, право: времена изменились и перед ним другие проблемы, иные задачи. Но от этого проблемы прошлые не исчезают, а только усугубляются, приобретая черты социальной трагедии. Почему трагедии - попытаюсь вместе с вами разобраться... Дело в том, что сотни тысяч белорусов, имеющих дачные участки, равно как и наследник графов Толстых, реализуют свое записанное на генном уровне стремление к общению с землей, однако, на этом их похожесть заканчивается, поскольку Алексей Мстиславович, в конце концов, если это самое общение станет ему в тягость, может свои грядки в Минске оставить безвозмездно хозяевам, у которых он их арендовал, а свое греческое поместье либо завещать наследникам, либо продать. Наш же современник и земляк, имеющий дачный участок на "лысой горе", не уверен в том, что его участок принесет радость наследникам, а уж о том, чтобы продать, может и не мечтать, поскольку и десятая доля его материальных и трудовых затрат, вложенных в этот участок, не окупится сегодняшней его рыночной стоимостью. Десятки лет он, как пчелка, тащил на милую его сердцу дачку все, что мог достать и купить, десятки лет вкладывал в нее каждую лишнюю копейку, десятки лет горбатился, облагораживая и обихаживая мизерный клочок земли в коллективном саду, а сейчас, когда сил не хватает даже на то, чтобы починить калитку или сгрести опавшие листья, он сталкивается с тем, что, оказывается, жизнь свою на этом участке потратил впустую - ни земля, ни строения на ней цены не имеют. Вернее, их цена смехотворна по сравнению с его многолетними вложениями.

Увы! Идея изначально была порочна - моему герою-дачнику позволено было только реализовать свою любовь к земле, вкладывать в землю свой труд и пот, чтобы в конце жизни убедиться: все зря - ни благодарности наследников, ни настоящей стоимости за свой многолетний труд он не получит. Все в стороне. Все ни при чем. Остается ему тихо дотлевать на своем участке, наблюдая, как дичает земля, приходит в упадок дом, и терзаться горькими мыслями о том, что и он сам, как и его земля и его дом, дряхлеет и дичает.

Это было бы частным делом каждого, если бы этих "каждых" не было так много, если бы коллективные сады, дачи, "фазенды" - как мы их еще называли между собой - не были вплетены в судьбу поколений, если бы присущая каждому белорусу тяга и любовь к земле не превратилась бы для многих из нас в конце жизни в тяжелую обузу, в непосильную ношу, в головную боль и сердечную тоску. Чем тут помочь моему современнику, где выход, в чем спасение - я, право, не знаю.

Может быть, в какой-то мере могут стать слабым утешением слова японского фермера и философа, автора трактата "Революция одной соломинки" Масанобу Фукуока, всю жизнь, как и мой герой, проработавшего на земле и пришедшего к концу жизни к выводу, что "Сосредоточив свое внимание только на прошлом, которое уже ушло, или на будущем, которое еще не пришло, они (люди. - О.Б.) забывают, что живут на земле здесь и сейчас". В конце концов, именно здесь и сейчас, именно наша земля в течение нашей жизни подарила нам чудо общения с вечной непознанностью природы, а это, согласитесь, немало.