Я жив!

Один из моих самых любимых авторов Рэй Брэдбери написал книгу, которая, наверное, была вообще невозможна в литературе. Я не знаю, что можно рядом поставить с этим произведением. Это “Вино из одуванчиков”. Текст, мне кажется, во-первых, революционный; во-вторых, не оцененный по достоинству. И революционность его заключается в том, что это первый текст с таким позитивным содержанием, который, не перечеркивая трагичность жизни, высвечивает то, что, видимо, в русской философии называется софийным взглядом на вещи. Радость быть без проклятий, без укоров, без скорби.

12-летний Дуглас Сполдинг, один из главных героев “Вина из одуванчиков”, совершает удивительное открытие. Он никак не может найти его формулу, он не может понять что он открыл. И потом звучит его фраза: “Я жив!” Это самое чудесное в романе! В начале “Вина из одуванчиков”, когда Дуглас бежит, он чувствует, как соки наполняют растения, как у него в руках лопаются грозди дикого винограда, как они катятся с братом Томасом по траве, дубася друг друга с какой-то жеребячьей радостью. И он рад этому, он чувствует, он преисполнен вот этим таинством жизни.

Этот текст я почему-то соотношу с “Тошнотой” Сартра. Там герой тоже совершает открытие: “Я жив!” Но это вызывает у него тошноту. И это не ново в культуре. Например, в письмах Сенеки вы тоже найдете это описание тошноты от того, что ты жив. Знаете, это два совершенно разных образа восприятия себя и мира, и даже Бога, которые сгустились в разных мифологемах или иконических образах. Ведь даже в религии есть свои образы парадигм и форм, в которых воплощаются эти два идеала: миролобызающий и мироплюющий.

В прошлом году скончался замечательный русский философ и поэт Вадим Рабинович. У него есть стихотворение, в котором есть такие строки:

...И перецеловал все вещи мирозданья.

И лишь тогда отбыл в несказанный глагол.

Это стихотворение посвящено глаголу “умереть”. Он говорит о том, что нельзя сказать о том, что я умер, используя перфект, то есть в совершенном виде. Человек, который говорит: “Я умер”, — врет. То есть это уже совершенное действие: раз ты умер, значит, умер. 

Да, об этом еще Стендаль говорил, это известная мысль в европейской культуре.

Но меня поразила эта фраза: “И перецеловал все вещи мирозданья. И лишь тогда отбыл в несказанный глагол”. То есть умер. Человек, который живет этим открытием “я жив!”, не мироплюющим идеалом, а миролобызающим, готов перецеловать все вещи мирозданья, потому что не только природные вещи достойны удивления и восхищения, переживания, но и просто человеческие.

И у Брэдбери такая интуиция тоже присутствует. Ведь люди не сразу умирают, их вещи, на которых сохранились их дыхание, отпечаток их руки, продолжают жить. И человек чуткий испытывает благоговение даже перед предметами, которые держал другой человек, — перед чашкой любимой мамы, вазой бабушки, станком, на котором работал его отец, ружьем, которым он пользовался. Все вокруг хранит их отпечаток, потому что вещи впитывают человека, не отпускают его насовсем. И это удивительно.

И какие бы скорби нас ни постигали, откровение о том, что “я жив!”, — это нечто совершенно удивительное, может быть, это даже основа того, что мы называем счастьем.