Я — сын полка
22.06.2011
***
«Моего отца немцы сначала арестовали, потом отпустили под надзор полиции. Но ему удалось выбраться в соседнюю деревню, поближе к партизанам и нашим войскам. Мы с матерью пробрались к нему, однако в Козловке остался мой младший брат Витя. За ним пошла мама, а возвратиться не смогла. Тем временем отец ушел в армию. Я остался один. Жили с односельчанами в землянках–куренях. Помню, один раз не ел несколько дней, выбежал из деревни и пошел куда глаза глядят. Вижу — солдатская кухня, дымок вьется. Рассказал им все и заплакал. Повар зачерпнул каши, положил кусочек колбасы, ломтик хлеба. В свой курень я решил не возвращаться.
***
Меня, конечно, оберегали. Но когда наш 469–й артиллерийский полк продвинулся вплотную к передовой, делать это становилось все труднее. В небе зачастили «юнкерсы». Земля словно сама взрывалась под ногами. Мы вошли в Польшу. Впереди был город Радом. Мы оказались вблизи немецких окопов. Выходить из лесу запрещалось. Разжигать костры — тоже. Однажды над головой раздался резкий гул, который все приближался, приближался. Я рванулся в сторону, но кто–то схватил меня за воротник, успокоил: «Володя, это перелет». И действительно, снаряд разорвался в десятках метров за нами. Идем дальше. Опять резкий свист и настигающий вой. Солдат почти тут же хватает меня за ворот, толкает в другую сторону, в окоп, собой прикрывает. И именно на том месте, где мы были, раздается взрыв! Мне тогда маленький осколок величиной со спичечную головку попал в руку, моего спасителя тоже легко ранило. Эту тропинку на опушке я запомнил на всю солдатскую жизнь, которая еще только начиналась.
За Люблином мы заняли позицию, окопались, но при первом же обстреле был убит командир батареи. Назначили лейтенанта Храпачева. Он и взял меня к себе в ординарцы. Представляете мальчишескую радость — обрести личное оружие! Мне доверили немецкий автомат «шмайсер», научили стрелять, разбирать и собирать. Даже (может, и шутливо) выдали погоны — сначала ефрейтора, а затем и младшего сержанта...
Приписали меня к орудийному расчету. Еще, правда, днем ставили охранять позиции. Немцы отступили, а я воспользовался тем, что командира батареи рядом нет, и решил заглянуть в их ближайшую землянку. Землянки эти, надо сказать, очень отличались от наших: были приподняты над землей, имелись даже окна, заклеенные пергаментной бумагой. Моей мечтой было найти браунинг или парабеллум. И вот заскакиваю внутрь — и немею от страха. На земляной кровати восседает немецкий офицер. Мне показалось, что он смотрит в упор на меня. Понимаю, что снять свой автомат не успею, а ведь сколько раз предупреждали, что нельзя носить его на груди! Зажмуриваю глаза, жду выстрела. Тишина. Подхожу ближе и вижу: офицер–то — мертвый. С автоматом в руке медленно поднимаюсь наверх и тут же встречаю нашего командира батареи. Наверное, лицо у меня было такое, что он все спросил одним взглядом. В ответ я едва промямлил: «Там...» Реакция его была мгновенной. Расстегнул кобуру, выхватил пистолет и заскочил в землянку. «Ты его убил?» — спросил возвратившись. «Он уже был мертвым». И тут я впервые услышал отборный фронтовой мат в свой адрес. А потом прозвучала угроза непременно выгнать меня из части, если буду отлучаться без разрешения.
***
А как–то подполковник Глеб поручил мне доставить конверт лично командиру дивизии генералу Игнатьеву. Это было не так просто, ибо немцы прятались и в лесу, и во ржи. Но запомнилось мне это редкостным подарком жены генерала. Она одарила меня коробкой конфет и печенья. Возвращаясь, я открыл эту коробку и забыл обо всех инструкциях...
Солгу, если скажу, что сразу стал взрослым. Однако в меру своих возможностей я хотел быть таким, как все. Именно этого от меня и ждали. Видеть погибшими тех, с кем только что разговаривал, сидел рядом, пил и ел... К такому не привыкают даже на войне. Никогда не забуду, как сидел однажды на бруствере окопа и слушал разговор солдат, прибывших к нам для пополнения. Вдруг из леса раздались выстрелы. Я вскрикнул: показалось, что кто–то будто резиновым шлангом ударил меня по колену. Разорвали мою штанину, и тут я увидел, что из дырочки в колене течет кровь. Меня уложили на носилки, поместили в машину. Позвали отца. Я успел заметить, что он плачет... Очнулся в палатке на полу, застланном соломой. А потом была операция, каждый миг которой и сегодня помню. Пуля застряла глубоко в кости. Рядом со мной лежал капитан, раненный в голову. Я слышал, как он приказал медсестре: «Мои конфеты — воспитаннику!» Кто–то поддержал его: «И мои тоже...» Потом этот капитан умер...
Вскоре меня перевезли в тыловой госпиталь польского города Казимеж. Из окон виднелась Висла. Мне дали два костыля, и я стал учиться ходить. А потом и от костылей отказался...
***
Настал день, когда медсестра обрадовала: «За тобой из полка приехали!» Но встреча с командиром оказалась совсем не такой, на какую я надеялся: «Володя, тебе надо учиться. Начштаба подготовил документы. Поедешь в суворовское училище. Оно в Мозыре. Хочешь, чтобы тебя сопровождал отец? Хорошо. Завтра утром в путь...» На свою просьбу: «Товарищ подполковник, разрешите остаться в полку. Хочу дойти до Берлина» — услышал: «Нас ждут тяжелые бои. Это приказ. Выполняй...» Не помогли и слезы.
Через несколько дней мы с отцом были уже в Козловке. Встреча с матерью стала и радостной, и печальной. Она с моим братиком Витей попала в Озаричский концлагерь, Витя там умер от тифа. По просьбе матери в суворовское училище я не поехал. Остался с нею. В 1953–м окончил Паричскую школу с серебряной медалью и поступил в МГУ».
Записал Изяслав КОТЛЯРОВ, г. Светлогорск.