Казалось бы, про ленинградскую блокаду все уже написано, рассказано, систематизировано. Хватает и героики, и того, что много лет было скрыто за ней. Однако личные воспоминания каждого блокадника и по сей день способны пополнить общую картину новыми подробностями. Простые бытовые детали дают более наглядное представление о жизни в многострадальном городе. Про «свою блокаду» рассказала бывшая учительница Нина Кацора. Сегодня она живет в деревне Шарпиловка под Гомелем. Начало войны встретила в Выборге, где стояла часть отца, потом вернулась в Ленинград. В сентябре 41–го, когда город был осажден, Нине было 9 лет. Нина Васильевна сама признает, что в детских воспоминаниях могут быть пробелы. Но старается воспроизвести пережитое максимально точно. Приводим этот рассказ без комментариев.
Начало
После финской войны мой отец служил командиром стрелковой роты. 22 июня он ушел на фронт и через два месяца пропал без вести. (Потом узнали, что попал в плен, был освобожден, вернулся в армию и впоследствии погиб.) Мы же остались в Ленинграде — я, мачеха Анастасия и мои двоюродные бабушка Ефимия и дедушка Денис. Вообще–то Анастасию Сергеевну я не могу называть мачехой — она действительно заменила мне родную мать после ее смерти в 1939–м... Забота мамы Анастасии в полной мере проявилась во время голода.
Летом детей отправляли в тыл, должны были отправить и меня. Мама уже пришила ко всей одежде бирки с моими данными. А потом не решилась: «Вдруг с тобой что случится, что я отцу скажу? Если умирать, так вдвоем». Тогда при эвакуации много детей гибло при бомбежках и обстрелах. Так и осталась...
Первое время еще ходили в школу, позже ослабли, перестали. Какая–то видимость учебы создавалась разве что в бомбоубежище во время налетов. Наверное, нас, детей, просто старались чем–то занять, отвлечь.
Голод
Настоящий голод мы почувствовали зимой. Еще до блокады люди разбирали батоны, соль в магазинах, сухари сушили. И вокруг меня взрослые тоже пытались делать какие–то запасы. Этого потом хватило месяца на три.
В декабре 41–го мне и матери полагалось по 125 граммов хлеба в день. Это как спичечный коробок. На ощупь хлеб был мокрый, глинистый. Его полагалось резать на части, чтобы съесть не сразу, а растянуть до следующей порции. Самое вкусное блюдо готовилось так: кусочек хлеба заваривали кипятком, настаивали, чтобы разбух, и чуть–чуть солили. Есть следовало медленно, растягивая удовольствие.
Сейчас–то трудно представить, что кто–то всерьез полезет под стол искать упавшую крупинку пшена. Тогда это глупым не казалось. В декабре мать перебирала на столе остатки довоенной крупы. Одно зернышко упало. Я его долго искала, так и не нашла.
Смутно помню новогоднюю елку в школе. Тогда еще хватило сил добраться. Дали небольшой подарок. Что там было, уже забыла — яблоко или апельсин...
Вообще–то детей старались далеко не отпускать. Не говоря уже о том, чтобы в продуктовую очередь отправить. Отберут ведь и карточки, и хлеб. Единственный раз, когда бабушка Фима отправила меня за хлебом, случилась неприятная история. Мне не дали довесок, и, когда я пришла домой, бабушка сказала, что видела, как я съела этот довесок по дороге. Велела деду: «Нине кушать не давай!» — и ушла на работу (она работала на заводе «Вулкан», и ее паек был немного больше). Конечно, дедушка ее не послушал... Теперь я понимаю, что таким образом бабушка меня воспитывала. Дала понять, что есть вещи, которые делать нельзя.
Немцы в начале блокады забросали «зажигалками» Бадаевские продовольственные склады, расплавленный сахар впитался в землю. Потом люди ходили туда, ломами выковыривали эту массу и продавали или меняли на рынке. Бабушка несколько раз приносила такой черный «сахар», мы разводили его кипятком и пили. Еще принесла как–то заготовки кожаных ремней, их варили и пытались жевать.
Для мамы это был уже второй голод после Поволжья. Тогда она была маленькой, выжила. Один раз попыталась сварить лебеду — как ей казалось, что–то такое делала ее мать, которая ту голодовку не пережила. Но получилось нечто очень горькое, совершенно несъедобное...
Кошмар
Кошки и собаки быстро исчезли, но было очень много жирных мышей и крыс. Не знаю, как они умудрялись сосуществовать, возможно, пищи было вдоволь... Почему не ели их? Наверное, некоторые ели, мы не смогли... Поймать–то не было проблемой. У нас была птичья клетка, крысы ночью набивались в нее до отказа. Дверца открывалась вовнутрь, они не могли выбраться и принимались грызть друг друга. Зрелище страшное. Утром мама палкой открывала клетку, и полуживые окровавленные крысы вываливались в канализационный люк.
Оказалось, что многие люди, даже умирая, не сумели преодолеть отвращение к такой пище. Ведь эти грызуны расплодились и отъелись на трупах, в которых недостатка не было. Как такое съешь?.. Да, кто–то ел и человечину, но далеко не все на это способны.
Вообще–то мама как–то зажарила мышь. Аромат был душераздирающе вкусный! Но в результате выбросила эту «вкуснятину», потом долго отмывала сковороду.
Впоследствии, когда меня забрала бабушка, мне приходилось ночевать одной. Мыши приходили внезапно, числом около сотни. Я, накрывшись одеялом, чувствовала их беготню по мне. Было очень страшно.
Смерть
Мы жили на Кировских островах — на улице Депутатской, дом 38, квартира 3. Чтобы было легче отапливаться, с мамой перебрались в комнату к старенькой соседке Екатерине Васильевне. К концу 41–го они очень ослабли, больше лежали, укрывшись, чем можно. Старались не делать лишних движений. Перестали ходить в убежище во время бомбежек. Чтобы обогреться ночью, нагревали на печке утюги и ставили в ногах. Когда однажды пальто и одеяло задымились, сил подняться и потушить их просто не было. Чудом не задохнулись...
28 февраля бабушка с дедушкой ушли через Неву в парк имени Кирова искать хвою — ее заваривали от цинги. Пришел двоюродный брат мамы Виктор. Узнать его можно было только по голосу — из нормального подростка стал дистрофиком. Очень слабый, он прошел около двух километров, чтобы сообщить, что его мама умерла. Постояв минут 10, ушел. Вскоре и его не стало.
Я к тому времени была уже безразлична к еде. Сидела неподвижно у окна. Екатерина Васильевна лежала в кровати рядом — мертвая уже, видимо, несколько часов. На соседней кровати мама Анастасия тоже не двигалась. Когда пришли бабушка с дедушкой, она вздохнула в последний раз. На следующий день умерших завернули в одеяла и отвезли на склад на территории рынка, где собирали покойников. Там и после блокады еще долго держался страшный запах...
Выжили
Страшный день 28 февраля — одновременно и мой второй день рождения. Бабушка и дедушка забрали меня к себе (они жили через дорогу), дали немного рисового отвара и маленькую дольку шоколада. Утром повторили, чтобы заставить желудок работать. Я считаю, они мудрые люди — в жуткий голод, сами будучи страшно ослабленными, сохранили жизненно важные продукты. Дедушка умер через три месяца, пережив самое страшное время...
Когда началась весна, вся трава в Ленинграде была съедена. Нам повезло, так как мы жили в зеленой зоне. Посадили свеклу, морковь, помидоры и капусту — семена и рассаду бабушка получила на «Вулкане». Грядки получились маленькие, да и мы были очень слабые. Но уже понимали, что выжили.
Зима 1942 — 1943 годов для меня не была столь тяжелой. Мы начали ходить в школу, хотя и холод был лютый, чернильницы оттаивали за пазухой. Заработали столовые, в которых школьникам давали какое–то подобие супа, кисель...
Не забуду, как после долгих месяцев блокады мы с бабушкой оказались в бане. Зрелище то трудно описать. Мылись одновременно мужчины, женщины и дети. Страшно было смотреть на скелеты, обтянутые кожей нечеловеческого цвета. Вода едва сочилась из крана, но люди терпеливо стояли в очереди.
И все же самое трудное было позади. На снимке 1944 года рядом со своим дядей Васей я выгляжу вполне сытой и здоровой — не скажешь, что еще недавно была дистрофиком на грани смерти...
* * *
После войны Нина Кацора переехала в Белоруссию. Окончила пединститут, работала в шарпиловской школе, удостоена звания «Заслуженный учитель БССР». Удостоверение блокадницы и знак «Жителю блокадного Ленинграда» получила только в 2007 году. Про блокаду ей рассказывать непросто, часто плачет. При этом уверена: забывать нельзя. Именно поэтому свои воспоминания Нина Васильевна записала и оформила в виде альбома, сопроводив собственными рисунками. Иные из них говорят больше, чем фотографии.
Фото автора.
