Вселенная поэтов

В первых числах сентября нынешнего года весь мир будет отмечать 100-летие дома поэта Максимилиана Волошина в Коктебеле. Этот небольшой деревянный дом с восьмиугольной башней на крыше, открытой всем черноморским ветрам, башней,

в которой была мастерская Макса Великолепного, мастерская, где звучали стихи Ахматовой, Бальмонта, Белого, Северянина, Цветаевой, где Мастер и провидец, оракул милосердия и любви, один из тончайших поэтов Серебряного века русской словесности, адепт ненасилия встретился лицом к лицу с теми, кого сам он называл глухонемыми демонами и в немыслимой борьбе одного со всеми не сдался, выстоял, спасая мир любви, который был основан им здесь, у самого среза Эвксинского Понта, в предгорьях Карадага и Сююрю-Кая.

...В тот год я не хотел ехать в Коктебель. А жена очень просила. Она никогда там не была. Она говорила, что тянет ее в это место некая мистическая сила, говорила, что, поскольку ее фамилия Кириенко, такая же, как и вторая фамилия Максимилиана Волошина, который - об этом знают не многие - имел двойную фамилию Кириенко-Волошин и происходил из запорожских казаков, откуда, по семейным преданиям, вышли и предки жены, то она в этом месте, в Коктебеле, надеется утвердиться в некоей душевной общности, которую чувствует, читая стихи поэта, наслаждаясь иллюстрациями его изысканнейших акварелей.

А я ехать не хотел.

Я боялся. Однажды в старой крымской усадьбе блестящего живописца Коровина я сильно обжегся на молоке и с тех пор предпочитал лишний раз подуть на воду. Это было в Гурзуфе, в Доме творчества Союза художников СССР, который, расположившись в доме Коровина, носил и его имя. Так получилось, что в ранней юности я там бывал довольно часто и всегда, приезжая, как на свидание с любимой, первым делом отправлялся в библиотеку, где в огромных до потолка шкафах стояли книги. Были там заветные полки, в которых хранились тома еще тех, коровинских, времен. Я брал стремянку, забирался наверх и перебирал прижизненные издания Бунина, Сологуба, Скитальца, Горького, Тэффи, Куприна, Бальмонта, разговаривая с ними, как со старинными знакомцами, поглаживая их гладкие, упругие кожаные переплеты, любуясь тиснеными названиями, золотым обрезом страниц...

Однажды, приехав в Гурзуф, книг на месте не обнаружил. Бросился к смотрительнице и она, смахивая слезы, поведала, что при очередном учете книги списали...

- Но вы же их забрали? - воскликнул я, сохраняя в душе ускользающую надежду и уже по слезам, которые кипели в глазах старушки-смотрительницы, понимая, что случилось что-то страшное, непоправимое.

- Они не позволили, - ответила смотрительница. - Заставили вынести книги на пляж и сожгли как отслужившие свой балансовый срок...

На следующий день из Гурзуфа я уехал и больше там не бывал.

Вот почему так не хотелось отправляться в Коктебель. Я боялся, что там, в этом волшебном местечке, к которому еще в детстве прикипел сердцем, где в моих скитаниях по Старому Крыму случалось подрабатывать спасателем на местном пляже; где, бывало, ночевал тут же на прогретой за день гальке, засыпая под мягкий шелест волн; в местечке, где облазил все бухты и скалы в поисках фантастических пейзажей, подводных, таинственных гротов, россыпей самоцветных камней, коими всегда был славен Карадаг; в местечке, где в Доме творчества советских писателей посчастливилось однажды познакомиться с огромным бородатым мужиком, великолепным Юлианом Семеновым, который приезжал сюда работать и работал так, как, наверное, работал только чем-то похожий на него Александр Дюма-отец, - в одной комнате диктовал стенографистке роман, потом переходил в следующую комнату, чтобы новой стенографистке диктовать киносценарий, а в третьей, очинив карандаши, уже поджидала его девушка, готовая записывать пьесу; и так по кругу - до умопомрачения - эдакая живая фабрика по производству высококачественной литературной продукции, встречусь с тем, что в последние годы так тревожило душу. Мне было страшно, что мои юношеские воспоминания могут быть порушены, столкнувшись с неистребимым хамством, которое с началом перестройки расцвело пышным цветом по всему побережью Крыма, да, пожалуй, и по всей некогда великой стране, хамством, которому было запросто жечь старинные книги в Гурзуфе, застить море своими торговыми палатками на эспланаде в Алуште, взимать мзду за прогулку по тропе Голицына от Судака до грота Шаляпина; короче, мне было страшно, что и в этом городке, кусочке древней Киммерии, в Коктебеле, освященном невидимым, но явным присутствием самого покровителя искусств Аполлона, придется, скрипя зубами, отводить глаза в сторону и делать вид, что не замечаешь представителей местного и заезжего царства всемогущего Хама.

...В общем, случилось то, что я и предвидел, - некогда великолепно-высокомерный Дом творчества писателей, в котором подолгу живали и работали Паустовский, Леонов, Хикмет, Эренбург, Твардовский, как-то стремительно пришел в запустение, по некогда ухоженному его парку "рассекали" "мерсы" всяческих "новых" украинцев и русских, просоленный морским ветром и высушенный солнцем Старого Крыма деревянный дом, выстроенный по проекту самого Волошина, обветшал настолько, что в него не пускали немногочисленных туристов, а о том, чтобы подняться на "башню Поэта", вовсе не могло быть и речи, поскольку ее хлипкость не на шутку грозила обвалом. Единственным местечком, которое сохранило аромат былого стиля этого дома, был флигелек, где жила некогда последняя жена Макса Волошина М.С.Заболоцкая, - здесь в крошечной, как бонбоньерка, кафешке угощали чаем и только чаем, заваренным по рецепту Волошина на киммерийских степных травах, распространявших терпкий запах пустынных и сухих холмов Коктебеля.

Поджидая автобус, чтобы возвратиться из Коктебеля в Судак, мы с женой сидели в придорожном учреждении местного общепита, где можно было ополоснуть пересохшее горло стаканом холодного белого вина, и я тихо читал знаменитые строки: "Костер мой догорал на берегу пустыни./ Шуршали шелесты струистого стекла./ И горькая душа тоскующей полыни/ В истомной мгле качалась и текла". Каково же было мое удивление, когда скучавшая за стойкой девушка "татарской национальности" сходу продолжила: "В гранитах скал - надломленные крылья./ Под бременем холмов - изогнутый хребет./ Земли отверженной - застывшие усилья./ Уста Праматери, которым слова нет!"

Мы разговорились... Оказалось, что девушка, имени, увы, уже не помню, родилась здесь, в Крыму, куда вернулись полуподпольно из казахстанской ссылки ее родители, выселенные некогда из родных палестин татары-крымчаки, и вот что странно: именно ей, потомку отверженных, оскорбленных и униженных аборигенов этих мест, были понятны и созвучны строки замечательного русского поэта и художника, за многие десятилетия до ее рождения воспевшего этот край, создавшего ему почти мистический имидж колыбели поэтов, духовной их родины, питавшей поколения сладкоголосых певцов, над строчками которых с томительной тоской по чему-то замечательно прекрасному, но навсегда утраченному обливались слезами многие мальчики и девочки, повторяя, как заклинание, имена - Крым... Коктебель... Волошин...

Я потом много думал об этой случайной, почти невероятной встрече, и, честно скажу, она рождала надежду, что не все утрачено, не все пущено на продажу, что где-то в самой сердцевине человеческих душ живут слова Поэта, живут, не позволяя оскотиниться окончательно, живут - пронзительные и горькие, зовущие на простор, туда, где скалы и море, где степи и рассветы, где солнце, где звезды и пение сфер.

Как ни странно, но слово, молитвенное слово Поэта оказывает на жизнь человеческих сообществ большее влияние, чем заклинания политиков, выкладки экономистов, чем лукавые и бессердечные законы, выдуманные неправедными судьями, согласно принципу: "Чего изволите?"

Ему, Максу Волошину, последнему эллину нашей планеты, ему, наперснику божественного взлета единокровных, единодушевных его друзей и в то же время свидетелю их смертного падения в результате жутких бесчинств красного террора - именно ему было дано сказать слова горестного покаяния и прощения, которые так немыслимо трудно извлечь из нашей гортани, из нашего сердца, заскорузлого среди напастей ХХ столетия. Чтобы родились эти слова, нужно было насытить душу духом сопричастности человеческой боли, духом понимания, покаяния и прощения: "А я стою один меж них/ В ревущем пламени и дыме/ И всеми силами своими/ Молюсь за тех и за других".

Землю эту открывали многожды - открывали ее для себя древние арии и исчезали среди колеблющихся миражей времен, приходили сюда киммерийцы, причаливали к этим берегам и строили здесь свои полисы древние греки, их сменяли римляне, персы, императорские наместники Византии, татары, генуэзцы, венецианские купцы, османские янычары... Совсем недавно, с исторической точки зрения, утвердились на этой земле двуглавые орлы России, которых сменил украинский двуколор. И, может быть, кому-то искренне верится, что эта вечная земля, земля, омытая теплым морем, земля, прокаленная солнцем, земля, пропитанная ароматами целебного разнотравья, земля, ставшая живым отростком великой средиземноморской колыбели человечества, может принадлежать (принадлежать!) странам и государствам, судьбы которых протекут, как песок столетий, сквозь ладони времен. Может быть, кому-то верится, что эта земля впишется очертаниями своих границ в политические карты мира, определяющие сиюминутные реалии расселения по земной тверди человеческих популяций и социумов... Может быть!..

Но, скорее всего, - такой надеждой тешу душу, - по прошествии столетий станет она местом всечеловеческого общения, местом, где будут встречаться, слагать стихи и писать картины, вести философские беседы и влюбляться поэты, художники, философы. Начало этому процессу уже положено. Оно, это начало, находится в скромном деревянном домике на берегу коктебельской бухты, домике, над которым высится восьмиугольная башня, с высоты которой наблюдал движение звезд поэт и художник, философ и путешественник Максимилиан Кириенко-Волошин, человек, сумевший передать через столетия, принести в наше время и утвердить в нем принципы и обычаи эллинизма, принципы и обычаи стихосложения и живописи, способные врачевать милосердием и красотой человеческие души.

Я уверен, что непременно и обязательно когда-нибудь, пусть через много лет, взобравшийся на черноморскую скалу восторженный юноша, перекрывая ломающимся голосом рев и грохот шторма - не важно где - в Коктебеле ли, в Гурзуфе, Судаке или Симеизе - прокричит в пространство, захлебываясь густым и плотным ветром с моря: "Над зыбкой рябью вод встает из глубины/ Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,/ Обрывы черные, потоки красных щебней -/ Пределы скорбные незнаемой страны".

И непременно услышит в ответ: "Я вижу грустные, торжественные сны -/Заливы гулкие земли глухой и древней,/ Где в поздних сумерках грустнее и напевней/ Звучат пустынные гекзаметры волны".