Боль памяти дочери солдата Анны Ляшенко

Как же порой бывает непросто — помнить. Иногда — просто невыносимо тяжело. Но другого пути нет.

Моя собеседница — из поколения детей войны, родилась еще до Великой Отечественной. Живет в Минске, врач по профессии. Познакомила нас Елена Хорошевич, журналист, лауреат премии «За духовное возрождение», один из авторов книги «Жить и помнить. Советские воинские захоронения в Европе». Дело в том, что Анна Ляшенко, прихожанка минского православного Всехсвятского прихода, написала настоятелю протоиерею Федору Повному, известному также своим духовно–патриотическим служением, письмо с просьбой при возможности поместить горсть земли с могилы умершего в концлагере Нойенгамме в 1942 году солдата Павла Прокофьевича Журавкова — отца Анны Павловны, в крипте Храма–памятника. Спустя некоторое время, находясь по делам в Германии, отец Федор и Елена Хорошевич смогли побывать на могиле солдата Журавкова, положили цветы к небольшому надгробному камню... Вернувшись домой, Елена Ивановна подробно рассказала Анне Павловне о впечатлениях, показала сделанные фотоснимки. В минувшем декабре капсула с могилы Павла Журавкова заняла свое место в крипте Храма–памятника.

Когда началась война, Нюре Журавковой не исполнилось и шести лет. Семья жила в деревне на Смоленщине. Отец ушел в армию в первые же дни после нападения...

— Поднимался яркий солнечный день, — Анна Павловна говорит тихо, чуть дрожащим голосом: чувствуется, сдерживать слезы ей непросто. — Утро. Деревня наша небольшая, домов пятнадцать, — поэтому радио не было. Не знаю, кто первый принес весть о войне. Но помню, как люди в панике бросились бежать в сторону гумна, стоявшего на пути в большое село. Наверное, не очень понимали, что происходит, однако всплеск эмоций требовал как–то их выразить, требовал каких–то действий. Мой отец работал председателем колхоза. До сих пор перед глазами картина, как он под большой березой, росшей возле нашего дома, что–то объясняет односельчанам, и те внимательно слушают его.

...Знаете, когда война закончилась, чтобы сообщить это, к нам бежала учительница — из того самого села... Как же мы, дети, плакали! От радости. Но в деревне практически никто из отцов не вернулся с войны.

В нашей семье росли четверо детей, старшему брату сейчас 91 год, он участник Великой Отечественной войны, живет в Воронеже. Я младшая, отец называл меня «сундук золота», может быть, потому, что в четыре года я уже умела читать.

Берегу единственную фотографию отца. На ней он в военной форме — наверное, во время срочной службы в Красной Армии. Не знаю, как фото сохранилось. Фронтовых писем в семье нет. Отец просто не успел их написать — попал в плен уже в августе 1941 года. Мы ничего не знали о его судьбе не только всю войну, а вообще долгие годы.

Сразу после войны, я еще ребенком была, однажды кто–то стал говорить: мол, где–то на каком–то застолье, когда запели песню, один мужчина заплакал, и был он очень похож на моего отца. Услышав это, мама категорически сказала нам: это не ваш папа, если бы ваш папа остался жив, обязательно вернулся бы к вам. Но беспокойство все равно подтачивало меня... А вдруг он? И когда я впервые исповедовалась в храме, первое, в чем стала каяться, — это в том своем детском сомнении.

Анна Павловна вспоминает, легким движением подбирая с лица непроизвольные слезы:

— Отправляясь на сборный пункт и понимая, что скоро появятся немцы, отец наказал маме уходить из деревни в более безопасное место. И мы с другими людьми сначала прятались в окопе, в каком–то блиндаже неподалеку, но потом развернулись и двинулись назад к дому. В телегу была запряжена корова. Сначала я сидела на этом возу, а моя десятилетняя сестра Шурочка с мамой шли следом. Вдруг нас догнала родственница и почему–то предложила пересадить меня на другую повозку. Что и сделали. Корова ускорила ход, а измученные мама с сестрой быстро идти уже не могли. Мама попросила сестру придержать животное. Та взяла прутик и пошла вперед. В это время повозка наехала колесом на мину... Шурочка оказалась рядом с этим колесом... Люди увидели столб от взрыва, начались крики... Шуру мама собирала по кусочкам... Хорошо помню очень маленький гробик на похоронах — потому что кусочки...

А ручки не было одной. Все произошло осенью... Весной маме передали: охотник пошел с собакой, и собака принесла ручку.
Мама винила себя в смерти Шуры. Очень тяжело ей было. Говорила: «Если бы не монашечки...» — помню это слово «монашечки», они жили недалеко от нашей деревни... «Если бы не монашечки — я бы кончила жизнь». Вот она пойдет к монашкам — они с ней побеседуют, и ей становилось легче.

Спустя время многие вспоминали, что, еще сидя в блиндаже, мама вдруг подскакивала со словами: «Шура, где Шура?» Чувствовала...

— Как вы узнали о судьбе отца?

— Тогда как считалось — раз ничего не известно о судьбе, значит, предатель. Семьям погибших выдавали помощь, а на нас смотрели... Короче, пенсии мы не получали.
Когда я уже окончила фельдшерскую школу с красным дипломом и собиралась поступать в мединститут, пошла на базар... Там одна женщина подозвала меня и сказала: «Нюра, у тебя очень хороший был папа! Добрый, находил слова и для старого, и для малого». Он ведь проводил ликбез на селе. И так это запало мне в душу. Кажется, я потом воспитывалась на этих словах.

Ну а как все произошло... Несколько лет назад позвонила дочь: мама, кажется, я нашла твоего отца.

Она увидала в газете информацию об интернет–сайте, где собраны сведения о погибших и без вести пропавших на войне. Наташа заинтересовалась. И в списках отыскала имя деда. Там также сообщалось, что мой отец умер 16.2.1942 года, указывалось место захоронения — в Германии. Я сразу обратилась в Красный Крест. Спустя время мне позвонили: есть ответ. Поехала за ним сразу же, не медля.
Когда взяла в руки большой конверт с документами, тут же распечатала его. Прямо на ходу прочитала несколько страниц. На одной сообщалось, что как «особо опасный преступник» отец переводился из одного лагеря в другой. Что умер от воспаления почек. Я же работала нефрологом и понимала: кто там его обследовал, чтобы ставить такой диагноз... Голодные отеки начались. Заключенные работали на кирпичном производстве, вагонетками возили глину.

— Это была группа военнопленных, заранее обреченных на смерть. Они жили без крыши над головой, болели туберкулезом, тифом, — дополняет Елена Хорошевич. — Узники работали в глиняных карьерах, на кирпичной фабрике, рыли канал к Эльбе. Из 1.000 человек советских военнопленных 653 (по другим данным — 652) умерли в течение семи месяцев — с середины октября 1941 года, когда прибыли в концлагерь Нойенгамме, обессиленные, голодные, раздетые, до мая 1942 года. Похоронены на кладбище под Гамбургом. Оставшихся из той тысячи отправили в лагерь Заксенхаузен.

Елена Ивановна показывает фотографии, сделанные на кладбище. Могила Павла Журавкова в четвертом ряду... Говорит, среди захоронений встретила надгробный камень с явно белорусской фамилией Алехнович. В 1942 году нацисты еще фиксировали имена своих жертв.

Сейчас много пишется о том, как важно, чтобы наши соотечественники, погибшие в ходе Второй мировой войны и захороненные на территории других государств, не были забыты. Конечно, немало зависит от отношения к таким мемориальным местам правительств и граждан тех стран, где памятники и могилы расположены. Но и наша роль здесь далеко не последняя, что подтверждает подвижническая деятельность минского православного прихода в честь Всех Святых. Там, в крипте Храма–памятника, стараниями настоятеля отца Федора Повного и его единомышленников уже собрано более полусотни капсул с землей, взятой с десятков мест захоронений наших земляков, принявших смерть далеко от родины. Причем сегодня речь уже идет не только о жертвах войн. Духовное содержание расширяется и углубляется. Что справедливо. В том же минувшем декабре в крипте состоялась закладка капсулы с землей с могилы поэта Максима Богдановича. Церемония носила символическое во всех смыслах название — «Возвращение».

Возвращение в списки, возвращение домой, возвращение в вечную память народа.

ulitenok@sb.by

Фото Елены ХОРОШЕВИЧ.

Советская Белоруссия № 25 (25160). Вторник, 7 февраля 2017