Возвращаясь к Чернобылю (из тетради ликвидатора)

Воскресенье 27 апреля 1986 года в Минске выдалось солнечным и теплым. «Наконец-то я смогу заняться машиной», — думал я, радуясь хорошей погоде и тому, что я свободен от службы. Смазав защитной мастикой одно крыло, я собирался это проделать и с остальными, как позвала меня к телефону жена. «Товарищ полковник, вам срочно в командировку и, по-видимому, надолго, — передал мне дежурный по управлению. – Возьмите с собой индивидуальные средства химической защиты. На аэродроме вас уже ждет вертолет». На мой вопрос, что случилось, он неуверенно сказал, что в Украине произошла большая авария на атомной электростанции. «А я-то какое отношение имею к этой станции?» — хотел я спросить, да передумал. «Если посылают, значит, есть в этом необходимость», — решил я и стал быстро сбрасывать необходимые вещи в объемную парашютную сумку. Мчались мы с соседом на машине, так и не получившей должного ухода, мчались, не глядя на спидометр, под любой светофор, и Бог нас миловал: обошлось без происшествий и с работниками ГАИ даже не встретились, а их на центральной улице всегда было много. У вертолета меня ждал полковник Маслов, вертолетчик из нашего штаба. — Запуск! – скомандовал он экипажу и ко мне: — До 10.00 мы должны быть на месте. Противогаз взял? — Нет. Все снаряжение в штабе. — Так туда нельзя. Пусть принесут хотя бы противогаз, — распорядился он, кивнув командиру части, который был рядом. Принесли противогаз, взяв его из кабинета замполита. — Что случилось? – спросил я у Маслова, когда мы взлетели и взяли курс на юго-запад. — Около Чернигова подорвали атомную электростанцию, — поведал он мне и на последовавшие вопросы «Кто? Зачем? Последствия?» только пожал плечами. — Наша задача? — Там будут работать все транспортные вертолеты Ми-26, Ми-6 и специальные – Ми-24рхр и Ми-2. А что делать, скажут на месте. Сегодня будут слетаться все вертолеты, и мы должны их принять, разместить, подготовить с экипажами к выполнению, как я полагаю, совсем не простого задания. Летели мы на малой высоте. Хорошо были видны зеленые луга, залитые вешней водой, широкие равнинные поля, отливающие яркой зеленью. По воде, прочертив след на ее глади, гнался селезень за уткой. В селах и маленьких деревеньках царили покой и благоденствие, никто не подозревал о случившейся беде. На улицах поселка Припять, что вблизи станции, ни души, во дворах раскачивается на веревках неснятое белье, прямо на перекрестке замер без движения «москвич» ярко-красного цвета, подвел он, видимо, в самый неподходящий момент своего хозяина, закапризничал не вовремя, не захотел покидать знакомые дороги. — Н-да, — произнес рядом сидящий капитан, отклонившись от блистера, и в этом звуке слышалось многое. — Посмотри, какой уровень заражения, — попросил я «химика», который держал прибор на коленях и что-то настраивал в нем. — Десять рентген, — ответил он, щелкнув переключателем. – Хотя нет, не десять. Ноль один. Нет, не может быть! Сто, что ли? — Так все же сколько? – уставился угольно-черными глазами Маслов на «химика», чем окончательно смутил того. — Сейчас, — защелкал он переключателями, всматриваясь в шкалу. – Наверное, десять. Маслов небрежно махнул рукой и опять повернулся к блистеру. Уже в Чернигове мы узнали, что взрыв произошел в четвертом блоке, откуда выбрасываются наружу тысячи рентген. На совещании авиационный генерал из Киева сказал, что никто не знает причины происшедшей катастрофы, и как теперь усмирить этот реактор, тоже никто не знает, а каждый час промедления уносит сотни жизней, и все мы должны быть готовы ко всему, заключил генерал. Что такое быть готовыми ко всему, нам объяснять не надо было, к этому все военные привычны. И действительно, на вечернем совещании генерал передал распоряжение штаба: завтра с рассветом приступить к заброске в четвертый блок мешков с песком, бором и свинцом. Этот состав порекомендовали наши ученые, это же советуют и американские ученые. — Каким образом это делать? – спросил кто-то из летчиков. Генерал пожал плечами. И было отчего. Зависнуть над реактором и сбрасывать через двери мешки с грузом в его жерло? После одной такой операции надо тут же лететь на кладбище и, пока еще жив, выбирать себе местечко на бугорочке. После долгих обсуждений приняли решение сбрасывать груз с внешней подвески, с пролета над реактором. Только бросать надо точно, чтобы не повредить многочисленные сооружения линии электропередачи. Это была непростая задача для летчиков, поскольку вертолеты – не бомбардировщики и специальных прицелов у них нет, да и опыта такого ни у кого не было. Было над чем подумать летчикам и штурманам. Не обошлось без проблем и у инженеров. Дело в том, что для транспортировки грузов на внешней подвеске вертолету придается всего лишь один крюк, который сбрасывается вместе с грузом, не искать же его в реакторе после сброса. Значит, надо их изготавливать на заводах тысячи, конечно же упростив до предела. Вместо емкостей, куда бы можно было загружать песок и все остальное, кто-то предложил использовать отслужившие свой век парашюты. Идея была принята. И утром на аэродром Ан-12 привез парашюты, на краю полосы он их выгрузил и улетел за следующей партией, оставив с парашютами маленького генерала ВДВ. Этот генерал, как бессменный часовой, стоял днями и ночами у вверенного ему имущества, и мы не знали, где он спит, чем питается. Как ни посмотришь в ту сторону — увидишь холм из парашютов и рядом с холмом маленького стойкого генерала. Привезли первую партию крюков с завода, они были еще горячими после сварки. Примерили. Вроде сойдет для такого случая. Также оперативно были завезены на полигон песок, бор, свинец. На свинцовых слитках стояли клейма Испании, Чехословакии, СССР. Слитки Испании и Чехословакии выгодно отличались от наших чистотой обработки, изяществом форм, наши были шероховатые и колючие. В купол парашюта забрасывались мешки с песком и бором, а слитки подвязывались к обрезанным стропам. На полигоне было несколько точек погрузки, вертолеты подсаживались, к ним цеплялись наполненные парашюты, и они, подняв пыль до небес, взлетали и шли на станцию, которая видна была невооруженным глазом. Воздух на полигоне был ионизирован настолько, что ощуща- лось это без всяких приборов. Дышалось легко, как после большой грозы, несмотря на то, что было нестерпимо жарко и пыль клубилась, смешиваясь и обогащаясь убийственными радиоактивными частицами. Невидимость этих смертоносных частиц расхолаживала… Особенно пренебрегали защитой люди в кирзовых сапогах, называвшие себя «партизанами». Казалось, они не понимали (или мастерски прикрывались бравадой), в каком опасном деле заняты. Шутки, смех, наплевательское отношение к своему здоровью были повсеместны. Основное средство защиты — респиратор. Он в первые же минуты применения заполнялся влагой и раздражал кожу лица, потому и болтался у всех под подбородком, как торба с овсом у лошади. Вертолеты пронизывались лучами, как сито, особенно это было заметно при пролете над реактором: стрелка счетчика ударялась об упор и тут же возвращалась в обычное свое поле. Нужно было защищать экипажи, и каждый стал думать, как лучше это сделать. Помог случай. Когда закончились запасы свинца в слитках, стали привозить охотничью дробь в холщовых мешочках и листовой свинец. Дроби, хоть и много было там охотников, никто не посмел взять хотя бы один килограмм, а вот листовому свинцу тут же нашли достойное применение: кабины вертолетов были выложены плитами по полу и бокам, и это во много раз снижало уровень радиации, спасая от лучей экипажи. Дней через десять пришел борт из Москвы и нам передали чертежи выкроек, по которым предписывалось срочно заказать необходимое количество листов свинца, чтобы изготовить защиту на все работающие на Чернобыле вертолеты. — Вы малость опоздали, — сказал мой однокашник по двум училищам полковник Никонов привезшему эти чертежи москвичу. – Мы это уже сделали неделю назад. Вскоре среди ликвидаторов поползли слухи, что надо ждать нового взрыва, так как реакция в блоке продолжается, под коркой растут температура и давление, когда-нибудь они достигнут критической величины и тогда… И вот наступило 9 мая. В этот день мы решили закончить работу пораньше, часов этак в 10 вечера, чтобы помыться не спеша в баньке да поднять кружку за Победу и победителей. Но не успели мы скинуть с себя комбинезоны, как вбежал наш сосед по комнате, глаза выпучены. — Все, братцы! – закричал он. – Взрыв на реакторе! Всех по тревоге на аэродром! Мы с Масловым окаменели. О себе скажу, что меня охватило какое-то безразличие ко всему, граничащее с отупением, и только одна мысль в голове: это наш конец. Выехали на аэродром, взлетел разведчик, и вскоре по рации услышали радостную весть: взрыва не было, это прорвались из реактора газы, и в свете прожекторов все это походило на взрыв. Улетели мы туда здоровыми, а уже через два дня захрипели наши глотки, появился озноб, отяжелели головы. Пили йод, но он не помогал. Спасали водка и спирт. Полстакана водки, пучок зеленого лука с солью, корка хлеба – и в постель. Озноб прекращался, и мы засыпали мертвецким сном… до четырех утра. В четыре – подъем, столовая, аэродром, полигон, ионизированная атмосфера… Работать приходилось на зараженных сверх допустимого вертолетах, команды по их обработке были, но эта работа была практически бесполезной: сбить уровень загрязнения весьма сложно даже на одном, если его обрабатывать всеми нужными дезактиваторами, а их тут десятки, сотни. Так что, слегка обмыв вертолет из брандспойта, поелозив по поверхности кое-как щеткой, его считали «чистым» и готовым к работе на следующий день. На полигоне же вертолеты работали, не привлекаясь даже формально к обработке: вот и носили они заразу от реактора на полигон и с полигона на аэродромы страны. Забегая вперед, скажу, что на аэродроме под Полоцком впоследствии было целое кладбище из новейших и самых лучших вертолетов мира – Ми-26. Как ни пытались очистить их хотя бы до норм военного времени, ничего из этого не получилось. Один вертолет удалось с большим трудом протолкнуть для ремонта на ростовском заводе, для чего чистили его всем полком в течение месяца, но завод все равно выпихнул его за свои пределы, потому что этого вертолета рабочие боялись как черт ладана, отказывались на нем работать по обычным расценкам и запрашивали оплату в десятки раз выше обычной. Заводу было проще списать этот вертолет, так они, по-видимому, и сделали. Вернемся в Чернобыль. Каждый день подбрасывал какие-нибудь задачки, одной из них была организация обеда. С 5.00 до 22.00 без обеда скучновато молодому организму. Вопрос решался на вечернем (около 21.00) совещании. Врач: «На полигоне нельзя кормить, там полно радиации, надо возить всех в столовую». Начальник тыла: «Для этого надо всех пропускать через душ, потом переодевать во все чистое, потом везти в городок». Генерал: «Нам такое не подходит, мы не можем позволить такую большую потерю времени». Разумеется, решения никакого не было принято, и питались все кто где, кто как, кто чем. Я уже упоминал о специальных вертолетах Ми-24рхр (вертолеты радиационной и химической разведки). Казалось бы, что это именно та техника, для которой такие условия самые подходящие. Да, этот вертолет мог сесть на зараженной местности, взять пробы грунта и воздуха, сделать анализы… Все это так, только почему-то конструктор не позаботился о защите экипажа. На этом вертолете обыкновенная кабина без всякой спецзащиты. Так и получилось, что в первый же день экипажи этих вертолетов получили по пятьдесят и более рентген или бэров, как впоследствии стали их называть применительно к человеку. Хуже того, не успевали остановиться винты после полетов в район электростанции с каким-нибудь представителем, как бежал к вертолету другой с заданием полетать по пройденному только маршруту. В этом просматривалась недостаточность в организации работы штаба, представленные организации действовали в отрыве друг от друга. Контролировать полученные бэры индивидуальными дозиметрами было невозможно, так как в комплекте из десяти дозиметров даже у двух не было одинаковых показаний, а разброс был от 0 до 50. Военные обучены действовать в условиях, подобных про- исходящим на ЧАЭС, с ними регулярно проводились занятия по этому предмету, дело в другом – в отсутствии достаточного количества сил, средств и, прежде всего, времени. Ради того, чтобы как можно быстрее закрыть эту страшную «амбразуру», приходилось жертвовать здоровьем и жизнью людей. Допустимые, по военным меркам, дозы поднимались все выше и выше, запредельные величины облучения получили почти все первые экипажи, многие из них были отправлены в институты и госпитали, вместо них прибывали новые. Новые через день-два получали «свое» и их развозили по госпиталям… Не меньше летных экипажей страдали наземные службы. Подготовка к полетам, ремонт отказавшей техники, немыслимо зараженной всеми спектрами излучения, причем это делалось изо дня в день, и так неделями и месяцами, потому что менять их было некем, утомляли ужасно. Вернулся я домой 14 мая, был такой же теплый и солнечный день, как тот, когда я улетал в неведомое. По старой привычке стал подниматься по лестнице на седьмой этаж, игнорируя лифт. Только, как прежде, не получилось, на втором этаже я остановился, держась за перила. Все тело покрылось холодным потом, ноги дрожали, в глазах мелькали светлячки. Усталость не проходила, а казалось, усиливалась со временем. Изменился состав крови — упали тромбоциты, маленькая ранка — и долгое кровотечение, даже безобидная чистка зубов превращалась в пытку – кровь, кровь, кровь… На обследовании в госпитале выявилось наличие радиоактивных частиц в печени, щитовидке… Мне еще повезло: я живу. Болят суставы, болит печень, болит щитовидка, отказывают почки, но я живу, а многих, с кем я тогда там был, уже нет. Нет полковника Водолажского, полковника Бульбы и многих других. Светлая им память. Насколько губительно повлиял на нас Чернобыль, можно было судить по лицам молодых лейтенантов, побывавших там. Из краснощеких крепышей они быстро превратились в уставших стариков…