ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

ГЕННАДИЙ ЮШКЕВИЧ, юрист

Был субботний день. Со своими двенадцатилетними сверстниками Эриком, Леником, Чесиком, Ромкой, Димкой собирались в воскресенье, 22 июня, пойти на открытие Комсомольского озера. С такими планами мы вечером разошлись по домам.

22 июня день был очень солнечным, тихим, небо безоблачным... Но чувствовалось что–то напряженное, волнение. Атмосфера была неестественная. Я заметил, что у матери заплаканные глаза, но она мне ничего не сказала. Выбежал в соседний двор к Эрику, там мы обычно собирались на лужайке. Окно наших соседей открылось, и на подоконник выставили репродуктор «Рекорд» — такая тарелка картонная. У приемника собрались взрослые, и мы, подростки, подошли послушать. По радио прозвучало сообщение, что германские самолеты бомбили наши города: Гродно, Житомир, Киев... Это я запомнил точно.

24 июня останется в моей памяти навсегда. Это — первый день бомбардировки Минска. Утром мать, собираясь на работу, надела синий комбинезон, а я вышел во двор, где встретился с друзьями.

Говорили о том, что где слышно и что будет дальше. Я спросил у Димки: «Увидим ли мы немецкие самолеты?» Старше всех в компании был Ромка, и он выругался. И тут мы услышали нарастающий гул, который приближался от железнодорожного моста. Небо было чистым. Потом появились самолеты. В солнечных лучах проблескивали желтые кончики крыльев. Самолеты шли на очень большой высоте. Зенитки по ним не стреляли. Это было часов девять утра. Мы начали считать самолеты. У всех получались разные цифры. Я насчитал сорок пять. Потом земля сотряслась, и весь город погрузился в дым, пыль... Среди черного дыма появились проблески огня. Первый удар обрушился на центральную часть города Минска. Потом в течение дня они налетали группами, пикировали, стреляли и бомбили отдельные участки города. Началась паника. Я побежал на улицу Мясникова, к дому тети Ани. У них был велосипед, и мне хотелось его спасти. Вот такое мальчишеское желание. Когда подбежал к Газетному переулку, а это возле Западного моста, то переулок горел. И дом моей тети горел. От дома остался горящий остов, и я рассмотрел сгоревший раскаленный велосипед.

АЛЕСЬ МАХНАЧ, писатель

Ночью 18 июня мы — группа молодых лейтенантов — приехали в Брест. В крепость уже было идти поздно, и мы решили заночевать на вокзале. Так и сделали. А утром взяли извозчика, погрузили на телегу свои чемоданы, а сами строем пошли в крепость. В тот же день нас приняли в штабе полка. Рассказали о дивизии, в которую входит полк. Там же и зачитали секретный приказ. В этом документе говорилось, что если мы или наши подчиненные откроют огонь по немецкому самолету, нарушившему наше воздушное пространство, то сразу попадаем под трибунал. А затем, за двадцать четыре часа, без суда и следствия — высшая мера — расстрел. Мы были удивлены жестокостью приказа, но нам пояснили, что подбитый самолет может повернуть и упасть на той стороне Западного Буга. Тогда Гитлеру будет выгодно раструбить на весь мир, что Советский Союз навязывает ему войну.

В субботу, в предпоследний день перед самой войной, всем батальоном мы пошли за город готовить окопы для оборонительного боя. Вдруг прилетел немецкий самолет и расстреливал нас на бреющем полете. Тяжело был ранен старший сержант Василий Зайцев...

В этот день я принял взвод от старого командира младшего лейтенанта Смагина. После занятий я со Смагиным собрался пойти в город. Зашли к нему на квартиру. Старая хозяйка встретила нас со слезами. Сказала: «Сыночки, скоро война будет... Разве не видите, что в городе нет спичек, мыла, керосина... Это нехорошая примета». Мы смеялись, не верили.

Была полночь, начинался новый день, когда я вернулся из городского парка в крепость. Лег спать в канцелярии в кабинете командира роты. Даже сапоги не снимал. И мне будто бы приснился сон, что меня бросили в товарный вагон, на дощатый пол. Вагон пустили с высокой крутой горы. Он летит на сумасшедшей скорости. Вагон трясет, подбрасывает, а сверху тоже падают камни. Я стараюсь от этих камней и едкого дыма укрыться подушкой... Думаю все время о том, ну когда же закончится этот страшный сон, а он не кончается. Я кусаю себя за руку. Чувствую острую боль, но не просыпаюсь... И только когда за распахнутой дверью взорвался снаряд, а взрывная волна разнесла доски и меня бросило на стену, то я понял, что это не сон, а — война!

МАЙ ДАНЦИГ, художник

22 июня 1941 года запомнилось мне безмятежным и солнечным. Утром мать ушла на базар, отец тоже вышел в город. Я, оставшись один, забрался на свое любимое место, на огромный подоконник. Дом наш стоял на улице Мясникова, и то большое окно старого дома было для меня и окном в мир. Через него я видел жизнь залитой солнцем улицы. Движение людей, машин, проносящихся новеньких «эмочек».

Была объявлена учебная тревога. До войны очень часто объявлялись учебные тревоги. Тогда движение на моей улице прекращалось. И я увидел через окно, как милиция загоняла в подворотню телегу, запряженную двумя лошадьми, как улица постепенно опустела.

Родители вернулись домой, мать принесла покупки с рынка и сказала, что слышала, что началась война.

АННА ПУГАЧЕВА, пенсионерка

Еще с детства я мечтала иметь пианино. В пять лет уже играла на балалаечке, потом на мандолине, но это меня не устраивало. Я мечтала всю жизнь иметь пианино. Моя двоюродная сестра замечательно играла на рояле. Я маленькая к ним приходила, становилась где–нибудь в уголочке и слушала, затаив дыхание, как она играет. Но отец сказал, что средств нет, что купить инструмент он не сможет. Так моя детская мечта и оставалась мечтой очень долгие годы.

Вышла замуж. Мы с мужем задались целью собрать денег и купить пианино. Собрали, но не полностью. Мы недостающую тысячу рублей взяли взаймы у нашего друга, который, как и мой муж, был военным летчиком. 21 июня наша мечта сбылась. В наш военторг привезли один–единственный инструмент.

21 июня 1941 года мы его и купили. Сколько было радости — не передать словами.

А потом... Потом мы ходили на аэродром и плели маскировочные сети, чтобы прятать самолеты. Набивали патроны в ленты. Все делали, что было нужно, что приказывали. Однажды всех женщин собрали и сказали, что будет лучше, если мы уедем. Пообещали семьям летчиков вагон, сопровождающего...

Сказать легко, а ехать то мне не с чем — пианино забрало все деньги, все сбережения. Пришлось с инструментом расстаться.

Со слезами радости затаскивали его на третий этаж и со слезами разлуки опустили обратно и увезли.

Так для меня началась война.

ЕВДОКИЯ БОДЕНКОВА, пенсионерка

Вспоминать о войне человеку, который ее пережил, очень нелегко... Я потеряла семью, муж погиб на фронте, не смогла сохранить и трехлетнего сына...

21 июня вечером мы ходили с мужем в кино. А в четыре часа немцы стали бомбить Брест, город, в котором мы жили. Началась война. Что было делать? Взяли ребенка на руки, мать разбудили старенькую, забрали документы и пошли на восток, на Московскую улицу. В это время немцы бомбили, били, стреляли в убегающих людей. Уйти нам не удалось. Мы добрались до Буйковского моста. Больная мать дальше идти не могла. Она села и говорит: «Вы идите, деточки, а я не могу больше». Оставлять маму мы не могли. Сошли в сторону от дороги и начали решать, как поступим дальше. Я сама предложила мужу уйти. Ему нельзя было возвращаться в город. Он был коммунист, директор школы, депутат. А я сама, с ребенком, с матерью, решила вернуться в Брест... И как все будут жить, так и мы. Вернулись в город. Квартира наша уже была занята немцами. Из вещей ничего взять не позволили. Даже одежду моему ребенку. Когда мать пыталась взять кое–что из своих вещей, то ее ударили и вытолкали за дверь. Так я оказалась на улице. С ребенком маленьким, больной мамой и без средств к существованию. Знакомая учительница Ксения Фролова предложила пожить у нее. В городе начались аресты, расстрелы. Многих знакомых преподавателей убили. Ткачева — директора педучилища — убили. Продуктов не было. Приходилось ходить по деревням и просить.

Так началось мое страдание.

Так началась для меня Великая Отечественная война.