«Вчера Добужинский рассказывал, что в Москве ходячее слово: Твербульпампуш. Т.е. «Тверской бульвар памятник Пушкину». Назначая свидание, говорят: у Твербульпампуша. Добужинский как–то сказал: я был в восторге... — Восторге? Это что за учреждение?»
Да, язык меняется. И русский, и белорусский. Имеет ли смысл этому сопротивляться? Споры о чистоте языка напоминают мне диалог панов Кублицкого и Заблоцкого из фэнтези Петра Васюченко:
«— Няможна так казаць, як пан Заблоцкi кажа: «Лiсапет». Так адно мужыкi–лапатнiкi кажуць. Трэба казаць «ровар».
— «Ровар»! Гэтак адно басурмане гавораць. Я кажу, што трэба купiць лiсапет!
— А я кажу, што ровар!
— Лiсапет!
— Ровар!»
Новые словечки — это как садовая прививка: какая–то веточка приживется, какая–то усохнет. В Беларуси недавно появились забавные мемы: народные прозвища белорусских городов. Даже карту стебную составили. Смолевичи на ней, например, называются Смоливудом — поскольку в той местности находятся съемочные площадки «Беларусьфильма». Пружаны — Санто–дэ–Пружанейро, Жабинка — Квакенбург, Барановичи — Баранки, Сморгонь — Сморгодан, Бешенковичи — «Шаленкавiчы», Брест — Брестоль, Лунинец — Лунинград, Слоним — Слоник, Сенно — Солома, Большая Берестовица — Баден–Баден... Лидонция, Климы, Могила, Заслик, Гречица... Люди всегда не против поработать на мифологию своей малой родины. Вроде безобидная игра... Хотя некоторые такое искажение названий считают опошлением и вульгаризаторством.
Откроем дневник Корнея Чуковского за май 1919 г.:
«Теперь время сокращений: есть слово МОПС — оно означает Московский округ путей сообщения. Люди, встречаясь, говорят: «Чик», — это значит, честь имею кланяться.
Очень даже напоминает сегодняшние интернетовские LOL — «очень смешно», AKA — «так же известен, как», BF — «бойфренд», ИМХО — «по моему скромному мнению», лулзы — «хорошие шутки» и несть такому числа, ибо размножается. Интернетовский лексикон переходит в реал, и если бы кто–то перенесся сюда из 1990–х, решил бы, что попал в параллельную реальность: вроде все слова разбираешь, а ничего не понятно. Вот еду в метро, глаз упирается в рекламные листки... На одном предлагают лайфхаки, на другом обещают повысить всем качество сторителлинга, на третьем перечисляют ивенты... Короче, «хватан з гуртажытка жбанiч галаву» — белорусский язык также богат на сленг. Усвоили «марозiва» — нате вам теперь «пiрозiва», привыкли к «сецiву» — нате вам «гонiва», то бишь обман.
Помните, как Мери Поппинс в популярном советском мюзикле по мотивам произведения Памелы Треверс объясняла, что есть музыка живая, а есть — мертвая? То же можно отнести к словообразованию. Мало ли было мертворожденных субстанций в языке... Да у нас столько живого забыто, особенно белорусского, — достаточно раскрыть любой сборник народных фразеологизмов, чтобы обомлеть от изумления и восторга. Читали бы такого побольше — не было бы нужды в лайфхаках и ивентах, нашлись бы живые, свои слова.
В Москве студенты Литературного института все так же назначают свидания на Твербуле у Пампуша.
А в Минске все так же ходят на Паниковку — там, где в сквере памятник мальчику с лебедем. Кому–то пришла же в голову аналогия с героем Ильфа и Петрова Паниковским, любителем воровать гусей...
Кстати, именно Корней Чуковский прославил минскую Африку — так назывался район нынешней 3–й больницы за неосвещенность, дикость и опасность. Писатель побывал в гостях у местного знаменитого доктора и придумал Бармалея.
Еще Чуковский описывает, как в послереволюционные годы Библиотечная комиссия распределяла конфискованные тома:
«Книги там складываются по алфавиту — и если какая–нибудь частная библиотека просит книги, ей дают какую–нибудь букву. Я сам слышал, как там говорили:
— Дай пекарям букву Г.
Это значит, что библиотека пекарей получит Григоровича, Григорьева, Герцена, Гончарова, Гербеля — но не Пушкина, не Толстого».
Пусть в живом языке будут все буквы.
Но вместо лайфхаков все же — житейские советы.
rubleuskaja@sb.by
