Разговор с профессором накануне премьеры9 и 10 декабря белорусская опера представляет зрителям премьеру проекта «Классика и современность», на реализацию которого был выделен специальный грант фонда Президента по развитию культуры и искусства. В один вечер зрители увидят две оперы: комическую «Рита, или Пиратский треугольник» Г.Доницетти, и современную «Записки сумасшедшего» В.Кузнецова. Большое счастье, что с автором одной из них (разумеется, современной) можно пообщаться, выпить кофе и даже поучиться у него. Вячеслав Кузнецов — профессор и заведующий кафедрой Белорусской академии музыки, один из самых ярких и широко известных на родине и за рубежом белорусских композиторов. Театральная публика хорошо знает его по постановке балета «Макбет». А кто не знает — прошу знакомиться. На вопрос, как научиться и научить сочинять музыку, Вячеслав Владимирович ответил:
— Вы удивитесь, но своим студентам я никогда не показываю своих сочинений, чтобы у них не складывалось впечатление, что мое творчество — самое правильное. Изучайте всю мировую литературу — вот что будет правильно. А то, что делает педагог, — это миллиардная часть того, как можно сделать. Так учился я сам. Мой учитель, знаменитый белорусский композитор Евгений Глебов, уже тогда, в начале 1970–х, был фигурой гигантской. Попасть к нему в класс было колоссальной удачей. Он учил нас одним своим присутствием, но редко объяснял, почему это хорошо, а это плохо.
— Вы согласитесь с утверждением, что интерес к современной белорусской музыке значительно возрос?
— Совершенно верно. Потому что она интересная, профессиональная, звучит на всех крупных европейских фестивалях. На концертах в Союзе композиторов почти всегда аншлаг. Другими словами, раньше нам и чизбургер казался едой, но обман рассеялся, и мы вернулись к салу, мясу и драникам — самой здоровой пище.
— У вас есть сочинения, которыми вы гордитесь?
— Как ни странно, это мои ранние опусы. Нет, поздние не хуже. Просто у композитора обязательно должен быть период в жизни, когда он отчаянно портит бумагу, равно как и писатель — рвет и выбрасывает. Было бы странно не иметь «отходов», это только у графоманов все гениально. А у человека, который понимает, что идеи рождаются не так часто, — гора мусора. И вот у меня в такой именно период, вопреки влиянию учителей и великих, родились сочинения, которыми я горжусь, которым я до сих пор сам удивляюсь. Это хоровые сочинения: «Вясковыя святы», например, «Тихие песни». Они, кстати, часто исполняются, звучат по радио.
— Из каких вариантов вы выбирали сюжет для оперы и почему остановились на Гоголе?
— Я очень трепетно отношусь к литературной основе. Потому что есть хороший сюжет, а есть литературная основа. Я повторюсь за Набоковым: у Гоголя сам текст более значим, чем сюжет. Само слово, фраза, рождение образа, удивительных фантасмагорий. Даже фамилии не случайны, они говорят о герое больше любых описаний! Чехов — это текст! Набоков, Платонов, Булгаков, Достоевский — это текст! Не ради сюжета, «детектива», а ради искусства слова! Не ошибусь, если скажу, что все повести Гоголя озвучены: «Ревизор», «Мертвые души», «Шинель», «Нос», «Невский проспект»...
— Вы сказали, что создали оперу в «годы исканий и заблуждений...» Что вы имеете в виду?
— Кризисный момент в жизни и творчестве. Может быть, его причина — слишком большие возможности. Как говорил Стравинский, сажусь за рояль и обалдеваю — какие возможности!.. Я не сразу понял, что надо поставить себе рамки.
Другой из моментов поиска — как построить новую реальность из звуков? Большие сочинения — это самостоятельные миры, которые каждый раз создаются заново. В юности я не понимал, что тянуло великих композиторов к опере. А ведь это высочайшее удовлетворение — ощутить, как из букв и нот рождается грандиозный спектакль, и люди поражены им и даже плачут, они вошли в этот новый мир — это ведь фантастическое переживание!
— А мне кажется, этот путь полон разочарований... Что касается конкретно оперы, вы не боитесь, что может произойти уклон в лицедейство, даже этакую дурашливость?
— Может. Но изначально у меня была установка говорить на эту тему очень серьезно. Никаких смехов, оркестровых вольностей и подтекстов. Потому оркестр очень ограничен в функциях и красках, чтобы не оттягивать внимание на себя. В каждой интонации и детали текста — трагическая тень. Это ведь одно из самых трагических произведений Гоголя. К тому же я доверяю своему режиссеру — оперу ставит Маргарита Изворска–Елизарьева, она все старается осмыслить глубоко.
— Герой оперы титулярный советник Поприщин — своего рода юродивый, устами которого можно безнаказанно сказать все, что угодно и кому угодно. Что вы хотели сказать его устами?
— Во–первых, Поприщин — средний арифметический человек любого общества. У него много фантазий и даже, может быть, реальных планов. Но жизнь такова, что у него ничего не может получиться — старается он или нет. От него ничего не зависит, и дочка директора, прекрасная Софи, никогда не будет ему принадлежать. Времена поменялись, а ситуация — нет, потому Гоголь и Достоевский не постарели. В последних же страницах «Записок сумасшедшего» Гоголь описал себя самого и варварские методы лечения, которые довели его до физического и психического истощения. А фраза «Меня как будто молнией озарило» — это про меня. Меня тогда озарило, что этот сюжет — мой. Я жду нового озарения, перебрал уже сотни сюжетов — нет, не оперные. В опере что надо: чтобы страсти были сверхъестественно накалены, чтобы драматургия «держала», чтобы все было спрессовано до невозможности...
— Вот балет «Макбет» так спрессовали, что в нем лирики и не осталось, одна «кровь»...
— А это тот случай, когда герои выходят из повиновения и начинают руководить автором, а иногда даже издеваться над ним, — об этом рассказывают Борхес, Картасар, новые фильмы о виртуальной реальности.
— Какие люди и впечатления стали для вас проводниками в жизнь, профессию?
— Вы не поверите, я до сих пор помню детское впечатление от живого звучания симфонического оркестра. Ничто меня не поражало сильнее, чем божественное пение скрипок, — я задохнулся от переживания.
А духовно близким мне в профессии человеком я считаю Бетховена. Почему? Я не смогу выразиться точно, но музыка Бетховена сохраняет ощущение того, как тяжело она создавалась, но как из ста вариантов все–таки находился тот единственный, который сделал из звуков новый абсолют. За ней чувствуется столько энергии поиска, которая не выветривается со временем, а продолжает воздействовать — это фантастика!
— А как заразить этой красотой массы?
— Не надо беспокоиться об этом. Я помню времена моей молодости: появились рок–обработки «Картинок с выставки» Мусоргского, и после них молодые люди пошли в магазины за пластинками с оригиналами музыки Мусоргского. Обработки Баха вызвали колоссальный всплеск интереса к Баху. Потом возник интерес к оперным голосам, появился культ трех теноров и так далее. Я прогнозирую в будущем большой всплеск интереса к опере и другим жанрам академического искусства.
— Есть ли у вас произведение–«автопортрет»?
— Есть. Но вы удивитесь, потому я не буду его называть. Как правило, творческая и человеческая часть в композиторе настолько разные!
— Но принято считать, что композитор выплескивает душу, самовыражается. А по–вашему получается, что сочинение музыки — это ремесло и работа.
— Ремесло и работа, совершенно верно. Но какая интересная работа!..
