Цепляя вершины, летят вертолеты...
Май 1982 года. Меня направили работать операционной медсестрой в полковой экспериментальный медпункт, находившийся на севере Афганистана, в городе Файзабад. Долгий и утомительный путь подходил к концу. Из иллюминатора вертолета увидела голубую ленту реки Кокча, вблизи которой и находилась советская войсковая часть. А в полк ехала на “уазике”, рассматривая из окна местных жителей — мужчин в грязной, рваной одежде, передвигавшихся верхом на ослах; женщин, закутанных в паранджу, с огромной поклажей на голове; детишек в лохмотьях, бегущих вслед за нашей машиной. Вот на пыльной дороге показалось еще одно “средство передвижения” — верблюд, лениво жующий и всем своим видом демонстрирующий, что ему на все наплевать... Пейзаж не очень радовал: горы, покрытые рыжим песком, выжженная трава, пыль, грязь...
Медпункт размещался в брезентовых палатках и состоял из ординаторской, операционной, амбулатории, аптечного склада и стационарного отделения. Мужчины-врачи жили в ординаторской, медсестрам была предоставлена отдельная палаточная жилплощадь, расположенная рядом со стационаром. Шутили: утром спустишь ноги с койки — и уже на работе.
Два хирурга, два терапевта, анестезиолог, стоматолог и шесть медсестер — таким был состав нашего экспериментального медпункта. А экспериментальным он назывался потому, что хирургическая помощь должна была оказываться в полном объеме, а не по принципу “наложил повязку, а дальше по этапу — в медсанбат, госпиталь”.
Конвейер жизни и смерти
Раненых доставляли на вертолетах. Посадочная площадка была рядом с медпунктом, и как только вертолет приземлялся, все медики были уже наготове. Когда “вертушки” садились одна за другой, над медпунктом стоял столб поднятого в воздух песка.
Раненые... В операционной они были для нас безымянными, различали их только по характеру ранения. Я знакомилась с ребятами уже после того, как их жизни были вне опасности, во время перевязок.
Рядовой Иван, получивший ранение подключичной артерии. За его жизнь хирурги боролись более шести часов. Парень потерял много крови, давление падало до критической отметки. Ситуация осложнялась отсутствием специальных инструментов и сосудистых зажимов. В один из критических моментов хирург зажал артерию пальцами. Операцию сделали успешно. А через несколько дней Ваня получил письмо из дома: родился сын... Как же радовались за нашего пациента!
Младший лейтенант Сергей поступил с такими ожогами, что узнать в нем знакомого нам красавца было невозможно: обгорели лицо, шея, грудь, спина, ноги. Больно лежать, невозможно стоять... Но ожоги, хоть и были обширными, к счастью, оказались неглубокими. Спустя недели две мы над Сергеем шутили: получил отпуск от бритья.
А вот капитану Володе, к сожалению, пришлось ампутировать обе ноги. Мы тогда говорили между собой, как же он будет жить, такой молодой, а уже инвалид, кому он, кроме матери, теперь нужен?.. Но хоть живой... А через год узнали, что на родине в судьбе капитана приняла участие девушка, которая вместе с его матерью и помогла Володе поправиться. Заказали протезы и уже готовятся к свадьбе!
Но были и другие истории, они, увы, не имели счастливого завершения... Наша сестра-анестезистка Дуся вышла замуж за лейтенанта Нурсултана. Свадьбу отпраздновали в полковой столовой. Когда Нурсултан отправился сопровождать колонну “наливников” (машин с горючим), молодоженам оставалось чуть больше месяца до замены.
...Лейтенанта доставили на “вертушке”. По пути от посадочной площадки до операционной он еще успел прошептать бежавшей рядом с носилками жене: “Пустяки, Дуся, собирай чемоданы, готовься к отъезду”. Он умер на операционном столе: травмы легких и печени были несовместимы с жизнью. ...Маленькому Нурику, родившемуся через полгода в Союзе, было суждено узнать своего отца только по фотографиям.
Тысячи молодых солдат и офицеров прошли через наш медпункт за два года. Потерявших руки, ноги, глаза, получивших тяжелые ранения внутренних органов... Конвейер жизни и смерти...
Ночь. Хирургам надо записать протоколы операций, а мне навести порядок, чтобы быть в полной готовности к очередному приему раненых. Вот и все, можно идти “домой”. Один из хирургов лег прямо на полу в предоперационной — нет сил добраться до своей палатки. А в нашей горит свет, все свободные от дежурства медсестры сидят за столом и делают из марли салфетки и другой перевязочный материал, помогая таким образом мне.
Без поддержки действительно было бы невозможно справиться с тем объемом работы, который требовался в экстремальных условиях. Первое время так уставала, что было только одно желание — хоть раз поспать несколько часов подряд. Ведь наш медпункт организовали со штатным расписанием мирного времени: война-то необъявленная, а значит, ее вроде бы и нет. Когда раненые шли потоком, мне приходилось одновременно помогать хирургам, работавшим за двумя операционными столами. А они в качестве ассистентов брали солдат-санитаров, имевших порой весьма отдаленное представление о правилах асептики и антисептики. Приходилось обучать их на ходу. Все понимали, что дело у нас общее — возвращать наших ребят в строй.
Когда не было электричества, приходилось работать в операционной при свете керосиновых ламп. Шовный материал, которым нас снабдили, видимо, был изготовлен еще во время Великой Отечественной войны: катушки с шелком рассыпались прямо в руках. Выход был найден: я брала у летчиков парашютные стропы, вытягивала из них нити, которые потом стерилизовала.
Бывало, только в операционной наведу порядок, простерилизую инструменты, и вдруг налетает сумасшедший “афганец” (местный юго-западный ветер). Вмиг все покрывается слоем песка, и мне приходится начинать заново.
“Шурави духтар” — значит “русские врачи”
Кроме советских пациентов в медпункте лечили афганских военнослужащих и местных жителей. По понедельникам велся амбулаторный прием афганцев. Женщины — в парандже. Очень не многие из них осмеливались показаться врачу-мужчине. Приходилось их осматривать медсестрам. Грязные, босые (даже зимой), голодные... Одна из женщин приподняла паранджу: лицо — сплошная язва. Это проказа, которую мы видели только на картинках в медицинских учебниках. Почти у всех афганцев были вши. Даем мазь, через переводчика объясняем, что надо делать. Голодных пациентов кормили — хлеб из столовой у нас всегда был наготове...
Около трех месяцев в медпункте жил 10-летний Аминулло. Его родителей убили душманы, а ему на минном поле оторвало обе ноги. Мальчик привык к нам, стал неплохо разговаривать по-русски. Он передвигался сидя на деревянной площадке с колесами, которую смастерили наши ребята. Когда Аминулло отправляли в Кабул, он плакал и просил оставить его у “шурави духтар” — русских врачей.
Четырехлетнему малышу удалили грыжу. Он перенес операцию под местным обезболиванием, не проронив ни единого звука. Выглядел парнишка не по-детски серьезным. Во время перевязок он тоже молча терпел все манипуляции, только из огромных черных глаз катились слезы. Я была просто поражена таким мужеством малыша. Наступил день выписки, я сделала ему последнюю перевязку. Его отец, бедный крестьянин, обращаясь ко мне со словами благодарности, “ташакур, ханум”, пытался что-то положить в карман моего халата. Я стала отказываться, но афганец чуть не плакал. Взяла этот предмет — круглый гладкий камушек. Переводчик объяснил, что это талисман, самое дорогое, что было у афганца...
Все медики, принимавшие участие в той необъявленной войне, были награждены медалью “От благодарного афганского народа”.
Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне...
Первый обстрел территории полка застал нас врасплох. Было уже темно, а электричество отключили. Все женщины находились в палатке. Из окошек видно, как пролетают трассирующие снаряды, слышны пулеметные очереди и звуки взрывов. Мы взобрались на одну койку, прижались друг к другу, боимся даже дышать. Минут через 15 осмелились заговорить.
— Девочки, это конец. Сейчас “прошьют” нашу палатку, — у Анатольевны глаза от страха круглые.
— И зачем я согласилась ехать в этот Афган? — причитает Татьяна Борисовна.
— Если уцелею, завтра же уеду, — обещает сама себе блондинка Аня.
Снаряды с воем пролетают над палаткой. Я мысленно прощаюсь с мамой, ведь перед отъездом даже не призналась ей, что еду в Афганистан, сказала, в Германию. ...Неужели все это происходит наяву? ...Интересно, а перед смертью будет больно?..
И тут стук в дверь и голос: “Прибыли раненые!” Мы с фонариками в руках бегом в операционную. Через несколько минут забыли о том, что собирались домой завтра же.
Совсем не “железная”
Февраль 1983 года. Проводилась боевая операция по уничтожению душманских банд в Бахараке. Днем вертолеты беспрерывно доставляли раненых. К вечеру по рации сообщили, что есть тяжелые. Если не оказать помощь немедленно, то до утра они не доживут. Было принято решение осуществить доставку ночью. На посадочной площадке разожгли костры, чтобы летчики имели ориентир. Раненых доставляли несколькими рейсами. Их “сортировали” прямо на улице, приспособив носилки. Почти трое суток мы не покидали операционную. Но самых тяжелых, получивших множественные ранения внутренних органов, спасли. Тогда меня и медсестру-анестезиолога представили к медали “За боевые заслуги”.
А меня прозвали в полку “железной”. Привезут наших ребят, а девушки, работавшие в столовой, на пороге операционной начинают причитать. Я их прогоняю, а они мне: “Бессердечная, неужели тебе их не жалко?” А мне надо было мобилизоваться, подготовиться к операции, плакать некогда! Позднее и они это поняли.
Но запас моего “железа” иссяк месяца за два до замены. Видимо, наступил предел. Я выскакивала после работы из операционной и давала волю слезам. Делая перевязки, прятала лицо за марлевой маской, стараясь не выдать своих переживаний, готова была рыдать над каждым раненым. Больше уже не могла видеть кровь, ребят с ампутированными руками и ногами, слышать стоны и, самое страшное, — терять своих друзей и знакомых.
Вернувшись домой, я навсегда ушла из медицины.
Как молоды мы были...
Теперь думаю, что все это можно было перенести только потому, что мы были молоды. По мере возможности устраивали себе праздники, ведь жизнь продолжалась... Дружно отмечали дни рождения — там и узнали им цену! На Новый год нарядили сосенку, привезенную одним из отпускников из Ташкента. В качестве мишуры приспособили гильзы, обернутые фольгой из-под шоколада, яркие металлические банки из-под газированных напитков. На столе — дефицитные тогда в Союзе икра, консервированная ветчина... А нам больше всего хотелось кефира с обыкновенной булочкой (хлеб в нашей столовой был исключительно из ржаной муки).
Любимой нашей песней была “Виноградная косточка” Окуджавы. Стоило запеть ее — и отчаянно хотелось домой, к маме.
Прощались ненадолго, оказалось — навсегда
Перед отъездом, таким долгожданным, стало грустно. Ведь мы так сдружились за это время! Но верили в то, что обязательно соберемся всем составом в Союзе. А еще лет через десять (тогда это казалось очень большим сроком) хотели приехать в Файзабад как туристы и посмотреть, насколько изменилась жизнь наших “дустов” (друзей) на афганской земле.
А земля эта, выжженная солнцем летом, была очень красива весной, когда горы покрывались зеленой травой, ярко-красными маками и какими-то неизвестными нам синими цветами. Зрелище было завораживающим. Никогда и нигде больше не видела я такой радуги, как в Файзабаде, — вертикальные столбы в полнеба. И такого ночного неба — без единой звезды, с громадным месяцем, расположенным почти горизонтально, вверх “рожками”.
Прошло уже более 20 лет, но мы так и не собрались полным составом. Причин тому много, а самая главная — нас разделили границы.
В Афганистан я возвращаюсь только в снах. Вхожу в свою операционную, вглядываюсь в лица идущих навстречу людей, пытаясь найти знакомых...
Эта война стала рубежом в нашей жизни, перейдя который мы стали делить ее на “до Афганистана” и “после Афганистана”. Попав туда девчонками, которым было чуть больше двадцати, мы возвращались повзрослевшими лет на десять. Казалось, мы прожили там целую жизнь — столько событий произошло за два года.
Теперь у многих из нас взрослые дети, кое-кто уже имеет внуков. Растет сын и у меня. И дай Бог, чтобы никогда ему не пришлось воевать.
