Вот уже год пролетел, как моя книга очерков и новелл «На земле теплый дождик идет», составленная на основе публикаций в «Р», ушла к читателю. Помаленьку стали накапливаться отклики. Кто-то при встрече словечко обронит, кто-то позвонит, а кто-то не поленится и письмо сочинит. Анализ всех этих рецензий привел меня в легкое смущение. Квинтэссенция такова: книга, мол, хорошая, но грустноватые истории ты описываешь, а порой и совсем тоскливые. И пришел я к выводу, что все-таки жизнь, в конце концов, штука веселая. Теперь собираю в свои записные книжки всякие истории, если уж не смешные, то с юмористической изюминкой. Две из них и предлагаю вниманию наших преданных подписчиков.
Павка
В Браславском районе, на берегах озера Струсто, среди лугов и перелесков, как в траве туесок, затерялась весочка невеличка. По имени-отчеству называть ее не стану – много у нас таких на Белой Руси. А вот героя назову, потому как если не весь район, то добрая его половина хорошо знала этого человека, многие и теперь помнят. Правда, если спросишь про Павла Казимировича, то пожмут плечами: не ведаем, дескать, такого. Но скажешь Павка — тут сразу же найдется десяток-другой сельчан, кто с ним ежедневно при встрече ручкался, кто помнит его походку и облик, кто слышал о нем. И обязательно добавят: «Веселый был, балагур и фантазер. Жалко, что помер. Без таких в нашей глухомани жить скучно».
Павка, когда вошел в молодые годы, наметил свою стезю по стопам отца: служил конюхом в местном колхозе. Была у него одна запятая в характере: не любил ловить рыбу ни зимой ни летом. Этого мужики не понимали. На Браславщине каждый карапуз, как только человеческую речь начинает осваивать, так первым делом произносит слово «удочка», а потом уже «папа», «мама», «дед», «бабуля». Рыбалку Павка отвергал, но мог часами наблюдать, как другие удят красноперок, лещей да судаков.
На конюшне забот у него хоть и хватало, однако и свободного времени было с избытком, ибо свой пост Павка зачастую не покидал сутками, работая и конюхом, и сторожем. Когда требовалось, сбрую чинил, лечил лошадок подручными средствами. А свободное время, оно, как известно, располагает к философским размышлениям. У конюха они трансформировались во всякого рода небылицы, шутки-прибаутки, которыми он на досуге делился с односельчанами, а те, как ветер листву, разносили их по округе.
Однажды морозным февральским днем, возвращаясь из конюшни домой, Павка заглянул на озеро к знакомым рыбакам, которые, побросав снасти возле лунок, собрались в кружок, выпивали и закусывали. Мужики обрадовались, стали угощать конюха. Набуровили мерзавчик казенки, граммов сто пятьдесят, покрыли стакан бутербродом с колбаской: «Угощайся, Павка, да поведай нам какую-нибудь веселую историю».
Павка, продрогший на морозе в своей ветхой одежонке, как семечко, бросил в щербатый рот содержимое стакана, пожевал пальцем пиханой колбаски с хлебом, осмотрел окружающих. Не узнал только одного парня в нагольном полушубке и цигейковой шапке, уши которой висели, как у гончей собаки. Парень не понравился ему тем, что холуйски преданно заглядывал во время разговора в рот каждому. Про себя и кличку ему дал — Лопоухий.
— Нет у меня никаких новых историй, — отнекивался Павка, — а старые я вам все, что знал, пересказал раньше.
Рыбаки не отступали. Набуровили еще мерзавчик. Сей факт поколебал Павкину решимость. И он сдался:
— Я вам на этот раз чистую правду расскажу, без выдумки. Не хотите — не слушайте.
— Давай, крой правду-матку, — согласились захмелевшие мужики. – Режь под корень, ядрена вошь, оторви грудинку от хвоста.
— Случай такой был, — начал местный сказитель. – Вскорости после войны родитель мой по сходной цене приобрел жеребчика-трехлетку. Небольшенького, как конек-горбунок, некованого, ноги враскорячку. Одно достоинство – грива огненная до земли. Подкормил он буланого овсецом, у знакомого цыгана «обул» на все четыре копыта подковами с крупными острыми шипами. Сразу подрос конек, повеселел. Запряг папаня его в легкие санки, пронесся вихрем по деревне – красота! Потом съехал на лед и помчался вдоль берега. Мелкие льдинки из-под копыт летели, сверкая на солнце, как искры: цок-цок-цок... Бабы на берегу о ту пору рожь жали. Побросали серпы, ладони к глазам, любуются: «Славный у Казика жеребчик, ишь как цокает, хоть частушки под такую музыку заводи. А грива развевается, как флаг над сельсоветом…»
Все это Павка рассказал, слегка захлебываясь словами, скороговоркой. И не успел он закончить, как сорвался с курка Лопоухий: «Брехня, не верю я, чтобы колченогий хворый конь вот так стрелой летел по озеру и грива у него развевалась, как флаг над сельсоветом. Да и бабы ваши…, что они в лошадях понимают?»
— Ну да, — съязвил старый рыбак Митрофан Савельевич, — про коня ты не поверил, а что бабы в январе рожь жнут – поверил.
Раздался такой хохот, что лед на Струсто затрещал, а матерый лещ с досады выплюнул жирного мотыля и в панике бросился под корягу. Говорят, он и теперь там обретается.
Апостол Петр и Апостол Павел
Давно я точил зуб на свой квартирный ключ. Подводил он меня частенько, отказывался двери отпирать. А чтобы новый заказать – все как-то руки не доходили. Но, похоже, что и ключ на меня зуб имел. На днях, аккурат в субботний денечек, забастовал он окончательно. Не попал я в «родны кут», вернувшись из командировки. В поисках мастеров обошел в центре столицы несколько кварталов и выяснил: мастера в будни трудятся с 10 утра до 5 вечера, а в субботу-воскресенье отдыхают. Такая ситуация грозила мне непредвиденными осложнениями. В трехстах метрах от родного дома стоял я в глубоком раздумье у врат нашего обновленного торгового храма, еще недавно значившегося как универсам, и размышлял о бренности бытия и непредсказуемости жизни. Вспомнив, что и хлеба надо бы купить, я шагнул в этот самый супер-пупер. В вестибюле, возле обменника, мои очи в упор уткнулись в объявление: «Изготавливаем ключи. Ремонтируем часы». Амбразура в крохотную мастерскую была открыта. Там, внутри, кто-то бойким пронзительным голосом рассказывал какую-то историю.
Александр Матросов с такой смелостью не закрывал грудью вражескую амбразуру, с какой это сделал я, боясь, что кто-то меня опередит или мастерскую закроют.
Просунув голову в окошко, обнаружил двух веселых мастеров. Один был кругленький, как колобок, росточком — метр с кепкой в прыжке. Лысина его сияла, как бильярдный шар. На висках курчавились реденькие завитушки. В каком-то религиозном издании я видел изображение Апостола Петра. Мастер точь-в-точь походил на этого святого. Про себя я и окрестил его Апостол Петр. Второй мужчина был худой, высокий, с пронзительными азиатскими глазами. Сам не знаю, почему я назвал его Апостол Павел. Какие-то ассоциации сработали, что ли.
Апостол Петр ринулся ко мне, взял ключ, передал его своему помощнику, а мне отрывисто сказал: «Погуляйте по торговому залу. Через десять минут сделаем. Будет, как в аптеке».
— Даже точнее, — подтвердил Апостол Павел. – Комар носа не подточит, гарантирую.
Через десять минут ключ, еще хранивший тепло после обработки, лежал у меня в кармане вместе со старым ключом-забастовщиком. Скрипя по морозцу снегом, как капустной кочерыжкой, я приердовал домой. И сразу же понял: схалтурили ребята — замок не отпирался. Через полчаса я снова предстал в позе кающегося грешника перед апостолами: вся надежда была на них.
Апостол Петр все понял без слов, мельком глянул на злополучный ключ, бросил его на стол рядом с тисками и возвел грозные очи на своего помощника (старшим здесь был, видимо, Петр):
— Перепил?
— Какое там перепил, — отводя очи в сторону, тем не менее вызывающе ответил Апостол Павел. – Скорее недопил.
— А я тебе говорю — перепил, — наступал, поигрывая пухлыми плечами Апостол Петр.
— А я тебе отвечаю – недопил, — все так же решительно возражал его визави…
Я несколько минут слушал эту перепалку, а потом, не зная брода, бросился в воду:
— Успокойтесь, мужики, я вас понимаю, выходной день, мастерская частная — заложили за воротник. Но ключ все-таки сделайте, мне в квартиру попасть надобно.
Апостолы растерянно переглянулись, а потом дружно расхохотались, словно сухой горох по тарелке рассыпали.
Апостол Павел утвердил на ладони бракованный ключ и пояснил: «Вот здесь бороздка на заготовке пропилена, видишь, а это – бородка. Так вот, если бороздка и зубчики на бородке глубже положенного пропилены, это у нас называется «перепил», а если мельче – это у нас называется «недопил». Недопил можно поправить, перепил – уже брак. Словом, как в жизни: лучше, чтобы человек не допил, чем перепил», — напутствовали меня апостолы с выправленным ключом.
